Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«На-кось, Годун, выкуси! Пришли людишки о стену горох лепить, хе-хе… Так же и у других бояр. Пустая мошна никому не страшна, с носом останешься, Бориска».
Дозорщики управились быстро. Дивясь, развели руками:
— Вт те и князь Шуйский! Чем же он кормиться станет?
— Батюшка наш, князь и боярин Василий Иваныч, николи с запасом не жил. Что бог дал, тем и кормится, — смиренно отвечал дворецкий.
— Да у него ж набольшая вотчина на Руси. Богач из богачей! — ахали дозорщики.
— Батюшка князь николи на хлеб не зарился. Оброк деньгами брал. Хлеб же — товар ненадежный. То сгниет, то подмокнет. Убережешь ли? Да, поди, и сами хлеб с гнильцой зрели.
— Зрели! — серчали дозорщики. — Тому житу сорок лет.
— А другова нетути.
Царевы люди все сусеки излазили, но хлеба так больше и не сыскали.
После отъезда дозорщиков князь Василий спустился с башенки и повелел кликнуть приказчика.
— Порченый хлеб — седни же на торги. Возьмут! Возьмут, коль жрать неча.
Приказчик, не мешкая, поехал на торги. К вечеру же доставили его на подворье чуть живу. Крепко побили и послужильцев.
Князь Василий всполошился:
— Что за напасть? Приказчик в крови, с телеги встать не может.
— Поруха, князь. Стали было торговать, а народ озлобился, с кольями на нас. Вы-де государев указ рушите. Царь-де свои цены на хлеб установил.
— Свои цены? — протянул Шуйский. — И велики ли?
— По полтине за четь, батюшка. Впятеро твоей цены дешевле. Не захотели убытки нести. Тут нас и побили. А хлеб пограбили.
Князь Василий за голову схватился.
— Среди бела дня разбой!..
Вечером собрал челядь.
— Поутру облачайтесь в драные сермяги — и к царевым житницам. Скажитесь сирыми мужиками из деревеньки. Получайте жито и деньги. Царь ныне богат, всех одаряет. Ежедень ходите!
Выпроводив ближних челядинцев, Шуйский направился в крестовую. Молился истово, прося господа найти управу на царя-ирода.
Выходя из моленной, заслышал крики из покоев юного племянника Михаила.
«Да что там, пресвята богородица!»
Побежал по сенцам, рванул сводчатую дверь. Тьфу, прокудник! Рослый широкоплечий отрок бился на саблях с послужильцем Неверкой. Оба в чешуйчатых кольчугах, медных шеломах, при овальных красных щитах.
— Голову прикрой!.. Грудь! Крепко вдарю! — наседал на послужильца Михайла.
Шуйский, остановившись в дверях, залюбовался племянником. Пригож Михайла! Ловок, подвижен, глаза задорно сверкают.
«В деда Федора. Тот всю жизнь в походах и сраженьях. В Вязьме воеводствовал, на Казань ходил».
Отец же Михайлы — Василий Федорович — ратными доблестями не отличался, однако в большом почете был. Много лет правил Псковом, затем возглавил Владимирский Судный приказ. Но при Борисе угодил в опалу. В опале и умер, оставив жене семилетнего сына, единственного наследника.
Мать, Евдокия Никитична, была до книг великая охотница. И Михайлу упремудрила. От книг за уши не оторвешь. Начитавшись о походах знатного полководца Александра Македонского, выезжал с послужильцами за Москву и неделями потешался боевыми игрищами.
Князь Василий часто говаривал:
— Быть тебе воеводой, Михайла. Шуйские завсегда славу державы множили. Взять деда твоего Федора. В четырнадцати походах ратоборствовал. А дядя твой, Иван Петрович? Не он ли Псков от чужеземцев оборонил, не он ли святую Русь спас? Велики Шуйские!
О знатных сородичах своих князь Василий никогда не забывал, напоминал о них и в Думе, и при домашних боярских застольях. Шуйские! Это не какие-нибудь Годуновы. Те ратной славы себе не снискали.
Заметив в дверях дядю, Михайла опустил саблю.
— Я тебе не единожды говаривал, Михайла. В покоях не место сечи, шел бы во двор.
— Прости, дядюшка. На дворе темно, не утерпел. Киот же я завесил, — винился отрок.
— Все едино грех, — ворчал Василий Иванович. Однако серчал больше для виду. Нравен был ему Михайла.
Глава 5
Царёва милость
Поднялись ни свет ни заря. Еще повечеру стрелец Аникей упредил:
— Вставайте с петухами, иначе к житнице не пробиться.
— А куды идти? — напялив драную шапчонку, вопросил Шмоток.
— Мудрено, братцы. У царя на Москве триста житниц… Ступайте в кремлевскую, что у Сибловой башни. Ведаешь, Афоня?
— Ведаю, паря. В государевом Кремле не раз бывал.
— Вот к башне и веди. Я там к подаче буду.
Еще в сумерках вышли из Зарядья к Мытному двору. Поднялись к храму Василия Блаженного. Афоня ахнул:
— Мать честная! Пожар[10] людом кишит. Ужель все к житницам?
Прошли мимо Лобного и свернули к Фроловским воротам. На мосту через ров — давка, столпотворение.
— Держись за меня, — обеспокоенно молвила сыну Василиса.
Никита, еще сонный, не проспавшийся, прижался к матери.
Гвалт, крики, брань; кого-то из нищебродов двинули по лицу, взвились костыли. Затрещали перильца; двое из нищебродов полетели в ров. Испуганный крик:
— Помогите-е-е!
— Убогие… Потонут, — пожалел Карпушка.
— Веревку бы, — вторил ему Афоня.
Но тут так надавили, что богородских поселян швырнуло к Фроловским воротам.
— Шапку, шапку, черти! — схватился за голову Афоня.
— Иди знай! Добро сам цел, — сердито бросил Семейка.
— Да ить, почитай, новехонька, — сокрушался бобыль.
Миновав ворота, очутились подле храма Георгия; обок — белая стена Вознесенского монастыря. Из обители приглушенно доносилось заунывное пение чернецов.
Народ, выйдя из Фроловских ворот, растекался по Кремлю в разные стороны: царь повелел открыть сразу несколько житниц.
Селяне, вслед за толпой, пошагали было к Соборной площади, но та была оцеплена конными стрельцами.
— Вспять! Вспять ступайте! — приподнимаясь в седле, хрипло орал сотник.
Толпа ощерилась, замахала костылями и орясинами.
— Пропущай, служилый! Не рушь царев указ!
Сотник еще гулче:
— Вспять! Аль не зрите? Дворец обок, ныне тут ходу нет. Ступайте мимо приказов!
Толпа подалась к Посольской избе. Вдоль крепкого дубового тына — стрельцы с бердышами. Кисло роняют:
— Прут и прут, сиволапые. Эк, набежало!
— Глянь — пал. И куды экий немощный.
— Волоки его к тыну.
— Помер, сатана. Возись с ним…
Вышли на Кремлевский холм. Царева житница под самой горой. У Карпушки ноги подкосились.
— Осподи!
Хлебный двор осадили тысячи людей. Гул, стоны, отчаянные крики.
Василиса перепугалась, не за себя — за Никитку. В таком месиве и вовсе задавят.
— Не пойдем, пожалуй, Никитушка.
— А как же хлебушек? Худо без хлеба, матушка, идти надо, — смело сказал Никитка и потянул мать за рукав.
— Нет, нет, сынок, не пущу!
Глянула на Семейку, но тот не знал, что и молвить. Много верст оттопали, ужель на попятную? Но без жита Василисе с Никитой долго не протянуть.
— Уж как бог тебе подскажет, Василиса…
Мужики начала спускаться с холма. Василиса же, глотая слезы, осталась. Приметила чей-то жилой сруб неподалеку и повела к нему Никитку.
— Ничего, сынок, ничего родимый. Проживем как-нибудь.
Хлебного веса целовальник с земскими ярыжками грозой сновал по Житному двору. Афанасия Пальчикова знали все московские хлебники, знали и боялись пуще сатаны. Лют Афанасий! Дня не пройдет, чтоб не нагрянул в пекарню. Корыстолюбцев вынюхивал да выискивал. Намедни пекаря Селивана Пупка отволок в Съезжую, батогами потчевал. Нагрянул в Хлебную избу к самому печеву. Селиван окстился: опять-таки занесло, черта рыжего!
— Рад тебя видеть в добром здравии, Афанасий Якимыч… Жарынь тут у нас, не угодно ли кваску?
От кваску Афанасий не отказался, выдул полкувшина. В пекарне три печи, подле них бочки и кади с водой; вдоль закопченных стен — столы и скамьи, полки и поставцы; на поставцах — ендовы и чаши с приправами, на столах и полках — хлебы: ситные, крупитчатые, овсяные… Здесь же булки, сайки, калачи, крендели, сухари… Душно, чадно, в воздухе мучная пыль. Сумеречно, свет едва пробивается сквозь зарешеченные оконца.
Хлебная изба на Смоленской одна из самых больших в Москве. Жил Селиван Пупок — беды не ведал. Богател, хоромы в три жилья на Великом посаде отгрохал. Доволен был. Но тут лихая година пала: лютый голод навалился. Хлебные приставы на пекарню зачастили — назойливые, въедливые, дерзкие. Но лютей всех Афанасий Пальчиков, не целовальник — Малюта Скуратов!
Селиван Пупок молитву бормочет: авось творец небесный и отведет беду. А Пальчиков за хлебы принялся: взвесил один каравай, другой.
— Без обману, батюшка, хоть все перевешай. Блюду царев указ, — смирехонько журчал Селиван, а у самого душа не на месте: откушает или не откушает?
Откушал, скислился, поднес каравай к огню. Разломил на ломти, вновь пожевал. Выплюнул, зло глянул на хлебника.
- Иван Болотников - Валерий Замыслов - Историческая проза
- Болотников. Каравай на столе - Вера Панова - Историческая проза
- Престол и монастырь - Петр Полежаев - Историческая проза
- Государь Иван Третий - Юрий Дмитриевич Торубаров - Историческая проза
- Богатство и бедность царской России. Дворцовая жизнь русских царей и быт русского народа - Валерий Анишкин - Историческая проза
- ПОСЛЕДНИЙ ИВАН - Иван Дроздов - Историческая проза
- Вольное царство. Государь всея Руси - Валерий Язвицкий - Историческая проза
- Наблюдения, или Любые приказы госпожи - Джейн Харрис - Историческая проза
- Капитан Невельской - Николай Задорнов - Историческая проза
- Французская волчица. Лилия и лев (сборник) - Морис Дрюон - Историческая проза