Жалитвослов - Валерий Вотрин

Ну да, а сам наутро, прихватив коробку с красками, сел в седло и отправился в Пизу. Расписывать Кампосанто. На зов советника Синьории Альберичи. А ты, дурак Бруно, хоть лопни со смеху. И ты, Каландрино, ослиная голова, тоже.

Начинало вечереть, когда впереди показались стены и башни Пизы. Звонили к вечерне — под звон колоколов въехал Буффальмакко в город. У здания Синьории спешился и в чем был, покрытый дорожной пылью, вошел внутрь.

В большом зале заседаний Совета было двое. Уже смеркалось, зажгли светильники, и лицо первого, перебирающего на столе бумаги, было видно хорошо, тогда как второй, сидящий в кресле, совсем ушел в тень, была видна только рука с дорогими перстнями. Мессер Альберичи, грузный, немолодой, седобородый, в расшитой золотом куртке, в длинном пурпурном плаще, поднял глаза от бумаг и увидел Буффальмакко. Густые брови его нахмурились, но тут же он вспомнил.

— Подойди, — коротко сказал он, и вслед за этим раздалось:

— Флорентиец.

Буффальмакко приблизился к столу и увидел, что из глубокого кресла смотрит на него неподвижными, глубоко посаженными глазами коротковолосый широколицый человек, одетый в черное, с золотой цепью на груди. Это он произнес второе слово, он назвал его флорентийцем, и Буффальмакко узнал его: то был Бонифацио делла Герардеска, кондотьер и полновластный государь Пизы, потомок страшного Уголино, которого, по слухам, пизанцы уморили голодом в башне вместе со всем семейством. Бонифацио, сын графа Герардо, восстановившего в городе власть рода делла Герардеска после того, как ненавистный Уггучоне делла Фаджиуола, победитель при Монтекатини, был изгнан восставшими горожанами. Буффальмакко узнал его, а правитель города смотрел на него неподвижно и будто не видел.

— Ты пишешь фрески, флорентиец, пишешь хорошо, — проговорил он негромко, словно не к нему обращаясь. — Так про тебя говорят.

Буффальмакко молчал. Его вызвал в Пизу не Альберичи, — отпрыск Уголино вызвал его расписывать Кампосанто.

— Говорят также, что работаешь ты быстро, — продолжал негромкий голос Бонифацио, — так быстро и хорошо, что многие приглашают тебя. И другое я слышал о тебе — множество историй, некоторые довольно смешные.

Буффальмакко поднял голову, но даже намека на улыбку не было в неподвижных глазах пизанского властителя.

— Люди болтают, — сказал Буффальмакко наконец.

— А вот у нас нет хороших живописцев, — словно бы не услышав его, продолжал Бонифацио. — И нужно приглашать флорентийцев, чтобы сделать что-то стоящее. Так, Альберичи?

Тот молча склонил голову.

— Нужно расписать Кампосанто, — продолжал Бонифацио, глядя прямо в глаза Буффальмакко, — а живописцев нет. Пригласили маэстро Траини… флорентийца. Он написал «Страшный суд», написал хорошо. Но Кампосанто большое. Нужно написать еще кое-что. К кому обратиться? Кого позвать? И решили вызвать тебя… флорентийца.

— Сможешь ли? — подал голос Альберичи. — Маэстро Траини с похвалой отозвался о тебе.

— Что нужно изобразить? — спросил Буффальмакко.

И после паузы отозвался негромкий голос Бонифацио делла Герардеска:

— «Триумф Смерти».

Так Буффальмакко узнал, что ему предстоит писать. Тема не смутила его, ведь он уже знал, что ему предстоит расписывать стены, окружающие погребения, и что, в конце концов, само Кампосанто, как не воплощенный триумф Смерти? Но, идя к дому художника Франческо Траини, где ему надлежало остановиться, он все же сомневался, не скоро ли дал свое согласие. Все-таки писать на такие сюжеты ему еще не доводилось. Но замысел сразу же родился в нем, и он уже знал, что возьмется. И в ответ на его кивок Альберичи уронил:

— Тогда иди, — и вслед за этим раздался голос Бонифацио:

— Живописец.

Итак, живописцем и флорентийцем назвали его. И нет пизанских живописцев, чтобы написать «Триумф Смерти». Трое юных охотников однажды повстречали в лесу троих мертвецов. И сказали мертвые живым: что ваши слава, наслаждения, суета земная? Завтра вы станете как мы. Полуразложившиеся трупы, кишащие червями, — это и были те юные охотники через пару лет. Сколько раз он слышал эту историю от бродячих проповедников, от ученых монахов. И теперь услышал от самого властителя Пизы. Услышать-то услышал, но писать… Не скоро ли он, живописец флорентийский, дал свое согласие?

Траини сам открыл ему, и мгновенная радость отразилась на его исхудавшем лице. Отразилась всего на миг — он всегда был чересчур серьезен. Дом его напоминал дом их учителя Андреа Тафи — такой же тесный и старый. Дощатый стол, на нем куцые свечи вперемежку с недоеденными черствыми краюхами, комната скудно освещена. Поэтому картоны по стенам с набросками «Страшного суда» были едва видны — там язык пламени, там черная лапа с когтями, там страдающее лицо грешника. И лицо самого Траини тоже было страдающее, исхудалое, уставшее. За эти два года он как-то сгорбился, словно изнемог. Они поужинали, потом долго, заполночь беседовали.

— Взгляни, — говорил Траини, беря свечу и показывая на стены. — Что ты думаешь? Завтра ты увидишь все, но сейчас… что ты думаешь?

Буффальмакко подошел близко к одному наброску, изображающему человека, которого за волосы вытаскивал из могилы грозный ангел. Лицо у человека было искажено от испуга и боли. Движение, гримаса — все было передано мастерски.

— Это хорошо, Франческо, — произнес он, не отрывая глаз от рисунка.

И снова мгновенная радость озарила впалые глаза Траини.

— Я все время вспоминаю учителя, — заговорил он с жаром. — Помнишь, как он говорил нам о пропорциях, правдивости изображения, говорил, что нужно отображать жизнь. Его слова не выходили у меня из головы, когда я рисовал эту фреску. — Он вдруг запнулся и спросил: — Ведь ты помнишь, Буонамико?

Конечно, Буффальмакко помнил и учителя, и его слова. Но уже тогда, в годы учения, ему казалось, что следовать этим словам значило стреноживать себя, как стреножил себя сам учитель, полностью оставив кисть и отдавшись искусству мозаики. Единственный мастер в городе, он был завален заказами, приносившими ему кучу денег. Потому-то Буффальмакко помнил и другие слова наставника, произносимые вечно скрипучим голосом: «Всегда идите туда, где больше заплатят.» Нет, не только о пропорциях говорил им Андреа Тафи. Может быть, поэтому на его картинах не встретить было смешных зверюшек.

— Я помню, — мягко сказал Буффальмакко, беря в руки другой картон. — Смотри, вот это у тебя смешно вышло.

И вдруг увидел, как в страхе отшатнулся от него Траини.

— Смешно? Где смешно? Нельзя этого, нельзя.

— Почему же? — удивился Буффальмакко.

— Ты не понимаешь? Это же «Страшный суд». А ты хочешь, чтобы покатывались со смеху, глядя на него? Ты неисправим, Буонамико. Как ты будешь писать «Триумф Смерти»?. Завтра мы пойдем в Кампосанто, и ты увидишь мою фреску. Тебе нужно будет писать на другой стене, но необходимо единообразие, все должно быть выполнено в едином стиле. Я подскажу, как надо. Помни слова учителя — мерою всему избери разум и не отступай от него…

— Над чем ты сейчас работаешь? — прервал его Буффальмакко. Дорожная усталость начинала сказываться, его клонило в сон. Траини, словно очнувшись, взглянул на него в изумлении.

— Разве ты не видишь? — тихо спросил он. — Оглядись вокруг. Я пишу «Ад» — и совсем не сплю.

Буффальмакко устало потрепал его по плечу.

— Пойдем спать, Франческо.

— Ты спи, — откликнулся тот, — а мне нужно кое-что доделать. — И добавил смущенно: — Я так рад, что ты приехал.

Всю ночь напролет сквозь сон слышались Буффальмакко бормотание и вздохи полуночника, изведенного бессонницей.

А наутро Буффальмакко увидел «Страшный суд». Господь-судия восседал на престоле, и исходили от престола молнии и громы, и трубы возвещали воскресение, и были другие престолы и сидящие на них, которым дано было судить. И были там мертвые, малые и великие, стоящие пред Богом, и открывалась земля, и отдавала мертвых, которые были в ней, для великого суда. И были там праведники, и были проклятые, и один был там, проклятый навеки, со страшной ненавистью взирающий на праведников Господних. И архангел Михаил во всей славе своей повелевающим жестом звал восставших на суд. Великую, грозную картину изобразил Франческо Траини, призванный в Пизу, потому что не было в Пизе своих живописцев, способных изобразить Последнее Судилище. Оцепенело смотрел Буффальмакко на эти крылья, и мечи, и лица, и лики. Так вот о чем говорил Траини, вот зачем призвали в Пизу его, Буффальмакко, — призвали написать пару к этой фреске. Вот и стена готова. Он подошел к ней, легко прикоснулся. Образы теснились в нем, он оглядывался на фреску Траини и вновь смотрел на «свою» стену, а потом вновь оглядывался. А в ушах звучали грозные трубы, и он боязливо смотрел себе под ноги, на могильные плиты и памятники, готовые вот-вот разверзнуться и отдать тех, кто под ними, на последний суд.