КОГДА МЫ БЫЛИ СИРОТАМИ - Кадзуо Исигуро

В кабинете с величественным высоким потолком на стене висела огромная карта, а позади стола мистера Андерсона находились огромные окна, сквозь которые прямо в глаза било солнце и дул ветерок. Кажется, под потолком вращался вентилятор, но точно я не уверен. Зато я отчетливо припоминаю, как сидел в этом кресле в центре комнаты и был объектом торжественного сочувствия и обсуждения. Вокруг меня собрались принимавшие участие в совещании взрослые – большинство из них стояли. Время от времени два-три человека отходили к окну и о чем-то спорили там приглушенными голосами. Помню, меня удивило, что сам мистер Андерсон – высокий седеющий господин с большими усами – обращался со мной так, словно мы были старыми друзьями. В какой-то момент я даже поверил, что мы были знакомы прежде, просто потом я забыл этого джентльмена. И только позднее я сообразил, что мы ни как не могли встречаться с ним до того утра. Тем не менее он взял на себя роль доброго дядюшки, не переставал улыбаться мне, похлопывать по плечу, подталкивать и подмигивать. Он даже предложил мне чашку чаю, сказав при этом: «Выпей, Кристофер, это тебя взбодрит». И, склонившись, наблюдал, как я пью. Все присутствующие еще долго шушукались, и наконец мистер Андерсон, снова встав прямо передо мной, сказал:

– Итак, Кристофер, решено. Вот полковник Чемберлен. Он любезно согласился доставить тебя целым и невредимым в Англию.

Помню, при этих словах в комнате повисла тишина. Мне даже кажется, что взрослые отступили назад и выстроились вдоль стен, словно зрители на неком представлении. Мистер Андерсон, одарив меня ободряющей улыбкой, тоже отступил. И тогда я впервые увидел полковника Чемберлена. Он медленно подошел ко мне, наклонившись, заглянул в лицо и протянул руку. Я знал, что должен встать, отвечая на рукопожатие, но он протянул руку так быстро, а я чувствовал себя почти приклеенным к креслу, потому схватил его ладонь, не успев подняться. Помню, он сказал:

– Бедный малыш. Сначала отец. А теперь и мать. Должно быть, ты чувствуешь себя так, словно мир рухнул. Но завтра мы с тобой вдвоем отправимся в Англию. Там тебя ждет твоя тетушка. Так что мужайся. Скоро осколки снова станут единым целым.

Несколько секунд я был не в состоянии что-либо ответить. Когда же дар речи наконец вернулся ко мне, я выдавил:

– Это страшно любезно с вашей стороны, сэр. Я бесконечно благодарен вам за предложение, и, надеюсь, вы не сочтете меня грубияном, но, если не возражаете, сэр, думаю, мне не следует прямо сейчас уезжать в Англию. – Поскольку полковник не сразу нашелся с ответом, я продолжил: – Видите ли, сэр, сыщики изо всех сил стараются отыскать моих родителей. Это самые лучшие сыщики в Шанхае. Полагаю, они непременно найдут их, и очень скоро.

Пока я говорил, полковник кивал, потом сказал:

– Не сомневаюсь, что власти делают все возможное.

– Вот видите, сэр, поэтому, хоть я и очень благодарен вам за любезность, думаю, в конце концов мой отъезд в Англию окажется ненужным.

Помню, как в этот момент по комнате прокатилась волна шепота. Полковник некоторое время продолжал кивать, словно тщательно взвешивая мои слова.

– Возможно, ты прав, мой мальчик, – ответил он наконец. – Искренне надеюсь, так и будет. Но если это случится, что помешает тебе вернуться сюда вместе со мной? Когда твоих родителей найдут, они пошлют за тобой. Или – кто знает – возможно, они решат сами вернуться в Англию. Ну, что скажешь? Давай завтра все же поедем в Англию. А там посмотрим, что будет.

– Простите, сэр… Видите ли, детективы ищут моих родителей. И это самые лучшие детективы.

Не помню, что именно отвечал мне полковник. Вероятно, просто продолжал кивать. Но в конце концов он низко склонился надо мной и положил руку мне на плечо:

– Послушай, я понимаю, что ты сейчас чувствуешь. Для тебя весь мир словно обрушился. Но ты должен быть храбрым. Кроме того, твоя тетушка в Англии ждет тебя, неужели ты забыл? Разве можно в теперешней ситуации так огорчать старую даму?

Спустя годы, в тот вечер, за ужином, поделившись с полковником своими воспоминаниями об этих его последних словах, я думал, он рассмеется. Однако он признался с грустью:

– Мне было так жалко тебя, мой мальчик. Так ужасно жалко… – Потом, почувствовав, вероятно, что неверно угадал мое настроение, он усмехнулся и уже веселее добавил: – Помню, как мы с тобой ждали в порту посадки на пароход. Я все повторял: «Послушай, нас ждет веселое путешествие! Мы прекрасно проведем время», – а ты лишь твердил: «Да, сэр. Да, сэр. Да, сэр».

Я позволил ему предаться воспоминаниям о старых знакомых, присутствовавших тогда в кабинете мистера Андерсона. Ни одно из упомянутых имен ничего мне не говорило. Полковник замолчал, и тень набежала на его лицо.

– Что касается самого Андерсона, – сказал он наконец, – я всегда чувствовал себя в его присутствии как-то неловко. Было в нем что-то скользкое. Вообще, если хочешь знать, во всем этом деле было нечто скользкое.

Закончив фразу, он взглянул на меня с тревогой и, прежде чем я успел что-либо ответить, снова быстро заговорил, перейдя к теме, несомненно, казавшейся ему более безопасной, – о нашем путешествии в Англию. Вскоре он уже снова посмеивался, вспоминая кое-кого из наших спутников, членов команды, забавные эпизоды, которые давно вылетели у меня из головы. Он говорил об этом с нескрываемым удовольствием, и я охотно поддакивал ему, зачастую притворяясь, будто вспоминаю то, о чем он рассказывает, только для того, чтобы порадовать старика. Однако в конце концов этот поток воспоминаний начал немного раздражать меня, потому что постепенно за веселыми анекдотами вырисовывалась картина моего поведения на пароходе, которая мне решительно не нравилась. Он описывал, как я бродил по кораблю, постоянно погруженный в себя, печальный, готовый расплакаться по малейшему поводу. Несомненно, это давало ему возможность представить себя в роли героического попечителя, но возражать ему было бессмысленно, да к тому же и невежливо. Тем не менее, как уже заметил, раздражение постепенно нарастало во мне, потому что, насколько помнил я сам, а это путешествие помнилось совершенно отчетливо, я весьма ловко приспособился к изменившимся условиям.

Отлично припоминаю, что отнюдь не выглядел несчастным и корабельная жизнь, равно как и перспектива разворачивавшегося впереди будущего, приятно будоражила меня. Конечно, порой я скучал по родителям, но убеждал себя, что всегда найдутся другие взрослые, которых я полюблю и которым буду доверять. Среди пассажиров было несколько дам, которые, услышав о том, что со мной стряслось, суетились вокруг меня с сочувственным видом, и, помню, раздражали они меня так же, как полковник своими воспоминаниями в тот вечер в «Дорчестере». Надо сказать, я вовсе не был столь опечален, как думали окружавшие меня взрослые. За все долгое время путешествия был только один случай, когда меня действительно можно было назвать «распустившим нюни постреленком», да и он имел место лишь в первый день пути.

Небо в то утро было затянуто тучами, вода казалась грязной. Я стоял на палубе парохода, глядя на удаляющуюся гавань, на берег реки, усеянный лодками, сходнями, маленькими домиками, темными деревянными пирсами, а за всем этим возвышались величественные здания шанхайской набережной, очертания которых были расплывчатыми и нечеткими.

– Ну как, малыш? – услышал я рядом голос полковника. – Думаешь, когда-нибудь ты сюда вернешься?

– Да, сэр. Надеюсь вернуться.

– Посмотрим. Вероятнее всего, как только ты обоснуешься в Англии, все это скоро забудется. Шанхай – неплохое место, но восьми лет, проведенных здесь, мне вполне хватило. Полагаю, и тебе достаточно того времени, что ты здесь прожил. Еще немного – и ты превратился бы в китайца.

– Да, сэр.

– Послушай, старина, тебе действительно нужно взбодриться. В конце концов, ты ведь едешь в Англию, домой.

Именно его последние слова о том, что я «еду домой», вызвали во мне всплеск эмоций в первый и, уверен, последний раз. Но даже тогда мои слезы означали скорее гнев, чем печаль. Слова полковника были мне крайне неприятны. Я осознал, что отныне буду привязан к чужой земле, где не знал ни души, между тем как в городе, таявшем теперь в дымке, осталось все, что было мне дорого. И прежде всего – мои родители, они были где-то там, за гаванью, за грандиозным контуром набережной. Я вытер глаза, в последний раз посмотрел на берег – не увижу ли там хоть мельком маму, а может, и отца, бегущих вдоль берега, машущих руками и зовущих меня вернуться. Но даже тогда я отдавал себе отчет в том, что это лишь детские фантазии. Понаблюдав, как город, бывший для меня родным, все более удалялся, я повернулся к полковнику, бодро взглянул на него и спросил:

– Скоро мы уже будем в открытом море, не правда ли, сэр?

Надеюсь, мне удалось в тот вечер скрыть от полковника свое раздражение. Садясь в такси на Саут-Одли-стрит и прощаясь со мной, он, несомненно, пребывал в прекрасном расположении духа. И лишь через год после той встречи, узнав о его смерти, я почувствовал себя немного виноватым в том, что не был с ним более сердечен тогда, в «Дорчестере». В конце концов, некогда он оказал мне добрую услугу и, судя по всему, что я о нем знал, был очень порядочным человеком. Но полагаю, из-за той роли, которую он сыграл в моей судьбе, из-за того, что был так тесно связан с роковыми событиями моей жизни, в памяти у меня он навсегда останется фигурой противоречивой, двойственной.