Школа жизни. Честная книга: любовь – друзья – учителя – жесть (сборник) - Дмитрий Быков

Тимоха деловито разорвал листок в клетку, написал на каждом клочке имена всех девчонок в классе, свернул их в трубочки и сунул в мешок из-под «сменки».

– Тяни, – великодушно предложил он мне.

Вот так в раздолбанной и прокуренной раздевалке средней школы № 63 вершилась моя судьба. Я это чувствовал…

На листке, извлеченном из мешка, было написано «Лена Рабченюк». А я даже не знал, кто это. У Тимохи и Арбуза скривились физиономии. Они доходчиво объяснили, что Лена – отличница, задавака и дружить с ней неинтересно. То ли дело Машка Сидорова! Она и списать дает, и при удобном стечении обстоятельств ее полапать можно. Что такое «полапать», я, к стыду своему, тоже не знал.

Но мужское слово – кремень: как уговорились, так и будет! Мы тут же уселись писать Лене письмо. Что там было – убей, не вспомню. Что-то неуклюже-гордое. Типа «хоть ты и задавака, давай дружить. Три отважных рыцаря». Ну, или как там еще писали в романах? Дюма был тогда нашим учителем…

Вручить письмо было поручено мне. Это я сейчас понимаю, что сами они трусили, а тогда это казалось мне делом почетным. Возле класса на следующей перемене они мне показали: «Вот она», – и толкнули в спину. И почему вдруг этот звон в ушах?.. И ноги совершенно вот не гнулись, а губы будто замерзшие… Так я впервые увидел ее – девочку, которая снится мне до сих пор.

Арбузу и Тимохе скоро наскучило «дружить» с Леной, тем более что и дружбы-то никакой не было. А я, как дурак… За четыре года мы говорили с Леной раз пять. Может быть, шесть. Один раз я набрался храбрости и позвал ее в театр. Она согласилась. Что происходило на сцене, не помню. Почему-то ярче всего запомнилась ее коленка рядом с моей ногой в школьных штанах. Под тонкой кожей – красные прожилки. Она заметила мой взгляд, торопливо поправила край платья и покраснела. Меня тоже бросило в жар – это было первое в моей жизни сексуальное переживание…

Летом я дежурил под ее окнами. Прятался в кустах сирени, чтоб не заметили одноклассники. Иногда в окне на четвертом этаже можно было разглядеть ее профиль. Один раз я перехватил ее, когда вечером она шла выкидывать мусор. Молча отобрал ведро. До мусорных контейнеров и обратно она молча шла рядом со мной…

Классе в восьмом она вместе со своей подругой пришла ко мне в гости. Мы делали что-то типа стенгазеты. Проигрыватель, Окуджава…

Потом – другой класс (в той же школе). Потом – турсекция. Мы с Леной очень редко пересекались. Но когда даже случайно сталкивались возле булочной, мое горло перехватывала холодная рука.

А потом, прямо перед выпускными, я узнал что Лена – отличница (золотая медаль), самая младшая в классе (она, как и я, пошла в школу в 6 лет) – беременна. И собирается рожать. И поэтому не будет поступать в институт…

Через какое-то время я увидел ее мельком из окна автобуса. Она шла рядом с каким-то парнем, чуть ниже ее ростом. Я не успел рассмотреть, счастлива ли она…

Да, я забыл написать – она была самая красивая в классе. Просто не все это замечали… А мне она снится до сих пор. Но не та девчонка в коричневом фартуке, а моя ровесница, с которой мы вспоминаем школьную любовь, смеемся, какими были глупыми. Но даже во сне горло мне сжимает холодная рука…

Школа жизни

Вера Прокопьева

Как же я хотела пойти в школу!

22 июня 1941 года началась война. Мы жили в Орловской области, в 25 километрах от Орла в поселке Юдины дворы. К концу августа 41-го немцы захватили наш поселок. Два года тяжелой жизни, два года рабства.

Молодежь угнали в Германию. Отцы воевали на фронте. Остались дети, женщины, старики. На окраине нашего яблоневого сада немцы устроили окопы для своих танков.

В 1943 году началось наступление наших войск, фашистов погнали с Орловщины. Когда советские войска подходили к нашему поселку, немцы всё население – то есть женщин, детей, стариков, – погнали на запад, а поселок наш сожгли. Так и гнали нас немцы: мы бредем, по бокам идут фашисты с автоматами. А когда наши начинали стрелять, немцы выставляли нас, пленных, вперед – как живой щит…

После каждого сражения на поле оставалось много убитых стариков, женщин, детей… Так гнали нас фашисты больше двух месяцев. Нас было три сестры: трех, пяти и восьми лет – и мать. Мне было пять. И я своими маленькими ножками прошагала Орловскую и Брянскую области, и мы уже шли по Гомельской области, когда нас освободила Красная Армия. Как началось большое сражение, мать выкопала ямку, сунула туда нас, детей, и накрыла своим телом. И мы так лежали три дня.

Когда наши войска выбили немцев со станции, нашей радости не было предела: мы побежали встречать наших солдат. Они шли грязные, в пыли, крови, бинтах, но счастливые, улыбались нам. А матери плакали от счастья, что вырвались из плены, что живы.

И потом мы пошли назад, домой. Шли почти два месяца. Когда подошли к своему поселку – это было в конце октября, – увидели, что от него остались только печки и трубы: домов нет, сожжены. Женщины плакали, кричали, причитали. Ведь впереди зима, где жить?

Два года мы жили в соседней деревне в доме родственников, которых угнали в Германию. А когда летом 45-го те вернулись, нам пришлось уйти из их дома, потому что он был очень маленький.

Мы пошли в свой поселок. Мать напилила больших суков с фруктовых деревьев, с ракит, построила шалаш, и стали мы жить в шалаше. Нашли на пепелище нашего дома обгорелую кровать, подогнули ножки и поставили в шалаш. Другую кровать сделали из сучьев. В погребе нашли старый улей. До войны отец держал пчел. Этот улей поставили на бок, и получился стол. На нем ели, а внутрь ставили чашки. Еще на нашем пепелище мы нашли маленькую игрушку – белую фарфоровую собачку длиной с палец. У собачки была отбита передняя лапка.

Но эта единственная игрушка для нас, трех девочек, была ценнее всего на свете. Много лет мы хранили ее, берегли.

Моя старшая сестра закончила первый класс. Летом ученики копали торф для школы, чтобы в холода топить печку. Угля не было, так как все шахты были разрушены.

В школу брали с восьми лет, а мне еще не исполнилось, поэтому меня не записали в школу. А я так хотела!.. Я дома училась вместе с сестрой, умела считать и читать. Чтобы меня записали в первый класс, я стала помогать копать торф для школы. Торф – это большие куски земли примерно 20 × 20 × 20, а то и больше, мокрые, тяжелые. Старшие ученики копают в яме торф, подают наверх, а мы, мелюзга, эти кубы оттаскиваем. Очень тяжелый труд.

Надо мной подсмеивались, подшучивали старшие дети: бери большие куски, а то не запишут в школу. И я пыхчу, с трудом тащу этот торф, стараюсь изо всех сил, только чтоб приняли в школу.

И вот наступило 1 сентября 1945 года. Мы пошли в школу. Меня сначала не приняли, но приходить в школу разрешили, а к концу четверти оказалось, что я читаю лучше всех и считаю хорошо, и тогда меня записали. Я стала школьницей и очень этим гордилась. В школу мы ходили за три километра. Так как мы жили в шалаше, то уроки приходилось делать на улице, на пеньке. В шалаше темно. А пенек, где спил, не гладкий, шершавый, писать очень трудно и буквы получались неровные. Да и сидеть на корточках, согнувшись около пенька, тоже неудобно. Но делать нечего. Я писала и плакала. И очень старалась, чтобы было хорошо.

А еще беда. Осенью дожди часто, у нас черноземы. После дождей много червяков дождевых. Я их очень боялась. Обуви не было. Ходили в школу босиком. Бегу, перепрыгиваю лужи, боюсь наступить на червяка, плачу. Ужас! А еще холодно, ноги мерзнут. Пока пробежишь три километра босиком, ноги отмерзнут, становятся красные, как у гуся. Прибежишь в школу, а там печка натоплена, тепло. Сядешь, ноги начинают отходить, покалывают. И когда отогреются, так хорошо становится.

В октябре мама осилила и купила мне галоши. Галоши – черные, блестящие, внутри мягкие с красной фланелькой. До чего хорошо: тепло, сухо! Когда я пришла первый раз в галошах в школу, все сбежались смотреть на эту красоту. До сих пор помню эти галоши.

У всех у нас после войны не было ни обуви, ни одежды. Ходили оборванными, в заплатках. А пальто нам шили из шинелей – неважно, русских или немецких солдат. Что нашли в окопах, тому и были рады. Эти пальтишки мы называли шинелишками. Я свою шинелишку носила до четвертого класса. Потом выросла, и ее стала носить моя младшая сестра.

Школа наша была в частном доме. За перегородкой жила женщина, а в комнате – класс. Вместо парт были длинные лавки. Высокая лавка – это стол, низкая лавка – чтоб сидеть. На лавку вмещалось шесть или семь человек.

Один учитель учил сразу два класса: первый и третий, или второй и четвертый. На двух лавках сидел первый класс, на следующих двух – третий.

Первым учителем у меня был Павел Ильич. Он привил нам любовь к знаниям, стремление учиться, познавать новое.