Сухово-Кобылин: Роман-расследование о судьбе и уголовном деле русского драматурга - Владислав Отрошенко

Издавать манускрипты на немецком, чтобы избежать изъятий на русском, ему уже не пришлось — огонь изъял труды целиком.

Те из современников, кто знал о его философских сочинениях, относились к ним как к какой-то нелепой затее горделивого старика, ослабевшего умом.

«Он работал над переводом Гегеля, — напоминала в некрологе Гуревич. — Но задача эта оказалась словно не по силам человеку, блиставшему когда-то острым умом, владеющему превосходным языком. В какую-то старческую схоластику выродились его философские занятия, столь плодотворные для иного типа натур».

«Тяжкий опыт с двумя пьесами, относившимися к тому же к давно прошедшему, — писал в «Санкт-Петербургских ведомостях» некто Мечтатель, — едва ли способен был вдохновить покойного драматурга на дальнейшие опыты в этом направлении. И он утешал себя Гегелем».

Да, утешал. Хотел тишины… Не мог выносить качки… Направлял корабль к пристани. Утешал, утешал. И Гегелем, и заводами, и манускриптами.

Утешал. А многим казалось — тешил.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Я уеду за границу и продам мои имения. Я устал от этой ко мне ненависти, хлопот, шатаний и просительств. Каждая из моих пиэсс есть процесс, который я должен выигрывать против цензуры и прессы…

Из письма А. В. Сухово-Кобылина актеру В. Н. Давыдову

Драматические произведения, милостивый государь, подобны детям. От них, зачатых в миг наслаждения, выношенных с трудом, рожденных в муках и редко живущих столько времени, чтобы успеть отблагодарить родителей за их заботы, — от них больше горя, чем радости.

Бомарше. Содержательное письмо о провале и о критике «Севильского цирюльника»

В 1861 году Александр Васильевич хорошо осознавал, что пьеса «Дело» не может быть опубликована или поставлена на сцене в России. Опасаясь попасть в черный цензорский список или под полицейский надзор, он даже не рискнул обращаться с пьесой в цензурный комитет. Германия — вот где он надеялся «дать жизнь» своим трудам, обреченным в отечестве на «литературный остракизм и забвение».

Весной 1861 года он отвез рукопись «Дела» в Лейпциг. И там, в типографии Бэра и Германа на Линденштрассе, дом 2, впервые было издано это сочинение русского драматурга. Явившись 1 мая в контору Бэра и увидев отпечатанный тираж, он воодушевился: «На столе лежала стопка новеньких — 25 экземпляров — Дела. Они смотрели, как новорожденные, и как бы вмиг оживились. Книги эти собственно Я. Мне было приятно — и сквозь всю грусть, которой особенно полно мое сердце во время странствий и вояжей, проникло чувство удовлетворения, что вообще со мною редко случается».

Тираж книги Александр Васильевич привез в Россию, раздал своим друзьям. Он был уверен, что

0 пьесе заговорят, напишут о ней в газетах, что ее, может быть, прочитают влиятельные лица и найдут полезной для отечества, что дирекция Императорских театров пожелает поставить ее на сцене, что актеры будут наперебой просить пьесу для бенефиса и что всё это, наконец, окажет благоприятное воздействие на цензуру. Но случилось иначе. Случилось то, чего и следовало ожидать. Как только цензурному комитету стало известно содержание книги, изданной Сухово-Кобылиным за границей, она тут же была включена в список литературы, запрещенной для распространения в России. Настроение Александра Васильевича резко изменилось.

1 января 1862 года была сделана запись в его дневнике — горькая и безотрадная:

«Мне 44 года. У меня уже всё было и всё вышло — и я в себе спокойно сомневаюсь, то есть не признаю за собою никакого таланта. Мысль эта овладела мною с большой силой после осечки, учинившейся с Делом. Я думал, что, показавшись в 25 экземплярах, оно сделает шум и приобретет такую силу, что заставит себя пропустить на сцену — что явятся фанатики, целая партия, и она протащит Дело в свет, и сделается всё — ничего этого не вышло. Дело запрещено и для сцены и для печати… Дело покуда кануло в Лету».

Страница лейпцигского издания «Дела» с указанием тиража — 25 экземпляров — и дарственной надписью на французском языке: «Моей дорогой матери с моими слезами и моими поцелуями». 1861 г. 

Это «покуда» продолжалось 20 лет. Фанатиков не нашлось, и партий не составилось. Впрочем, в 1860-х годах Александр Васильевич еще не терял надежды провести «Дело» на российскую сцену. Летом 1863-го он представил пьесу на рассмотрение цензору Третьего отделения Нордштрему. В конце июня, когда уже был составлен рапорт о пьесе, Нордштрем вызвал Александра Васильевича для личной беседы. В кабинете цензора, несмотря на солнечный летний полдень, было темно, пахло сигарами и паркетной мастикой. Высокий худощавый чиновник с узкими заостренными плечами, поднимавшимися чуть ли не до ушей, из-под которых выглядывали шарами просвечивающие серые бакенбарды, стоял спиной к столу и что-то с интересом рассматривал на улице, глядя в узкую щель между портьерами.

— Мне хотелось бы узнать, — медленно произнес цензор, подставляя к неподвижной полоске света то один, то другой любопытствующий глаз, — на что вы, собственно говоря, надеялись, милостивый государь, подавая мне пьесу? Вы считали меня за дурака? Скажите откровенно, я не обижусь.

— Я вас не понимаю, господин Нордштрем.

— Ну хорошо. — Нордштрем быстрым движением сдвинул портьеры и недовольно отошел от окна, как будто всё то, за чем он так внимательно наблюдал, вдруг потеряло для него всякий интерес. — Хорошо. Я скажу вам просто и прямо, чтоб у вас не оставалось никаких сомнений. Я вашу пьесу запрещаю. Она никогда, слышите — никогда! — не выйдет на сцену. Мы на себя руку поднять не можем! Здесь всё осмеяно, всё самое святое, что есть в государстве: законность, власть, лица высшего управления!

— Простите, господин цензор, вы, вероятно, ошибаетесь, в моей пиэссе действуют отдельные и незначительные чиновники, да к тому же фигуры в некотором роде фантастические.

— Фантастические? Да кто же не поймет, что это министерство, министр, его товарищ, правитель дел?

«Он заметил это с желчью, — записал потом Александр Васильевич в дневнике. — Дело мое потерянное, я вышел разбитый. Пропало… Всё выметено. Я расстроен. У меня всё перевернулось, все планы. Хочу уехать отсюда. Продать всё. Поселиться в Гайросе — и там пристроиться, как будет можно».

В сущности, старший чиновник особых поручений Третьего отделения, цензор драматических произведений Иван Андреевич Нордштрем был первым и самым проницательным критиком пьесы. В служебном рапорте он дал ей сжатые, точные и яркие оценки, до которых при жизни драматурга, да и долгое время после его смерти, не поднялся ни один рецензент:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});