Мудрецы и поэты - Александр Мелихов

Все верно, заслуживает, и еще как, да где его напастись про всех, внимания, когда столько всего кругом тоже заслуживает «полное внимание историков». Ты вот, наверно, думаешь, что я сижу спокойненько да пописываю, как думный дьяк, в приказах поседелый, – как же: даже между «меж» и «ду» и то пролег соседский Витька, отшагавший по нашему общему коридору не то что совсем уж печатая шаг, но и не без некоторого строевого подтекста.

РАЗГОВОР С ПОТОМСТВОМ

А совсем уже под рукой у меня, вернее, под ногой, без устали трудится мой пацанчик (и твой племянник, между прочим), организатор и участник битвы наскоро слепленных пластилиновых коротышек, словно бы одетых в малицы, простерших руки к какому-то небесному знамению. Наш ангелочек один за всех – как бог – и бьет, и мрет – и, судя по стонам, небезболезненно, – притом чешет не хуже спортивного комментатора, лихорадочно наборматывает и за тех, и за этих: «Суддэрь, вы ммэй врэг, мы будем дррэться насчет шпэг! Где вэш кхольт?» (это в хулиганско-гвардейской манере) – и жалобное блеяние в ответ: «Ради вашей матери, умоляю!» И где только набрался! У нас ведь и телевизора нет. Он иногда даже мычит себе под нос типично кинематографическое музыкальное сопровождение – «погоню», «напряжение» и прочее.

Вот так и живем.

И вечный бой, покой нам только снится… Четверо в малицах сцепились так, что один лишился руки, влипшей в тело врага, а двое вообще побратались до сиамского состояния. А плоть моя захлебывается из-под стола уже за десятерых: нелапайпулемет – зачеммнетвойпулеметонутебякосой – самтыкосой – делоневпулеметеавпулеметчикеприцелвосемьдв-дв-дв-дв, – это с такой шипучей энергией, что в моей голой щиколотке возникает некое пульверизаторное ощущение.

Он катается по полу, гибнет в корчах с рвотным рычанием и возрождается вновь, получая, подобно Человечеству, те самые удары, которые наносит. Но репортаж ведется бесперебойно: тут такой выскакивает – бах в живот – тот сразу согнулся – ууу – хенде хох! – хайль, хайль! – дыкк, дыкк прикладом – ай-ай-ай, айбайтен! (звучит, как «не буду больше!») – вот тебе «айбайтен»!

Дивная мужественная поза после удара потребовала дубля перед стеклом книжного шкафа. Полюбовался. И вдруг вопрос:

– Папа, а рэ по-немецки хэ?

– Не понимаю.

– Ну! По-русски р-ука, а по-немецки х-энде. Значит, рэ – это хэ по-немецки.

– Нет… – и хочу объяснить подробнее, но с него уже хватит, он вновь устремляется в сечу.

И в звуках боя я различаю множество новинок – по сравнению с нашими боями. Во-первых, обогатилась гамма звукоподражаний – это бесспорная заслуга кино. У нас слышалось только «бах! бах!» – как в обществе любителей органной музыки, – и только самые отчаянные модернисты, даже снобы, начинали использовать «кхх! кхх!» – и то лишь для пистолета, во внешнем виде его часто довольствуясь собственным указательным пальцем (ухо, кажется, вообще требовательнее глаза: приличия – и известного сорта критика – запрещают лишь называть вслух то, что преспокойно торчит у каждого перед носом).

А у нашей смены появились еще и кошачьи «иауу» и «иуауу», переходящие в клубящиеся «чшхфф», потом «кщж-кщж», «чух-чух-чух» (это, кажется, за «катюшу») и, вероятно, для рикошета «дзнн» и «дззиу». И еще целая прорва. В любое время дня и ночи можно подойти к нему и сказать «быдыдых» – и он немедленно разразится целой серией подобных звуков. Потом еще и не уймешь.

И второе: мы падали, красиво раскинув руки, возводя к небу скорбный и величественный взор, наши стоны были печальными и мелодичными, а нынешние корчатся, хрипят, застывают в ужасных позах, с жуткими рожами, разинув рот и высунув язык. Это одно из бесспорнейших проявлений воздействия искусства на жизнь. Особо эффектные издыхания твой племянник даже повторяет в замедленной съемке.

Зато враги у нас подыхали – со смеху подохнешь, одними ногами чего только выдрыгивали!

А ну-ка, проинтервьюируем представителя молодого поколения, – ничего, оторвется на минуту: ведь дети – единственное наше владение, полученное, так сказать, по наследству, без всякой заслуги; пусть ты кретин или подонок – все равно человечья душа отдана тебе в неограниченную власть.

Мне-то, по правде говоря, хочется слегка подразнить его – полюбоваться, сколько в нем жизни. Женщины с этой целью тискают и тормошат.

Итак:

– Позвольте задать вам несколько вопросов. Да оставь ты своих… Что за молодежь! Отвечай. Оставь же, я тебе сказал. Вот ты все время играешь в войну – тебе что, война нравится?

– Нет, почему.

– А зачем же ты в нее играешь?

– Для интереса.

– Ну а настоящая еще интереснее.

– Там же меня могут убить!

– Неглупо. Это не все понимают. Ты указал на самый существенный ее изъян. Ну а солдатиков своих тебе не жалко? И матерей их? Да даже и отцов, хоть их и не принято жалеть?

– Они же не настоящие.

– Но ты-то представляешь, что они настоящие. Только потому тебе и интересно – кусочки пластилина как таковые никого не способны заинтересовать. А чтобы еще лучше представить, что все это по правде, ты и сам прыгаешь, бахаешь и так далее. Этим ты помогаешь своему воображению. А если бы оно могло справиться и без этого, ты и прыгать не стал бы. Так что брось – ты их представляешь настоящими.

– Нну… дда…

– Значит, тебе приятно представлять смерть, мучения, слезы?

– Нет, почему!

– Но ведь всякий человек любит представлять приятное – что он красивый, сильный, – в общем, кто чего хочет, тот то и представляет. Ведь так? Да?

– Так. Да.

– А ты представляешь убийства. Значит, они тебе нравятся.

– И нет!

– Но ведь мы же договорились. Каждый. Стремится. Представлять. Приятное. Так?

– Да. – И поправился: – Так.

– Ты представляешь убийства. Значит, они тебе нравятся.

– И нет!

– Но ведь каждый – стремится…  – и т. д. С таким собеседником Сократом не станешь. Но раз этак на пятнадцатый все-таки выкарабкались:

– Да я же про это не представляю – про трупа! Про всякие там слезы! Убили его – и закрыли про него. А я представляю про других – как удар-рил, как отскоч-чилл!

– Но ему же больно, страшно. Кого ударили. А матери его каково?

– Но я же про это не представляю, про матерей! В кино тоже про это не показывают! А показывают – дззиуу, кчж-кчж, дын-дын-дын-дын-дын, иу-уу-бххх…

– Стоп, стоп! А то тебя уже не уймешь. Итак, в игре ты представляешь парадную сторону войны.

– Как это?

– И не клевещи на гуманное искусство кино.

– Ну, я пойду.

– А в цель войны ты играешь?

– Как это?

– Так это. Сражаешься и представляешь, за какое дело ты сражаешься.

– Я пойду?

– Значит, убиваешь и даже не интересуешься, за что?

– Ну, я пошел.

– Но почему бы тебе не поиграть в счастливую жизнь: все трудятся на производстве, выращивают различные злаки. Все веселые, довольные. А?

С неожиданным жалобным смущением (а ты, мол, не будешь смеяться?):

– Я пробовал так играть – ну там, когда все счастливы, трудятся там… неинтересно.

– Тебе не нравится счастливая жизнь?

– Жизнь нравится. А играть неинтересно.

– То есть твоя нервная система нуждается в более острых впечатлениях, но не ценой серьезных опасностей?

– Я пошел!!!

Еле удерживаю, этот новенький организм недостаток силы возмещает страстью. И в меня кое-что переливается – вот она, мать-Земля для нас, слабосильных Антеев.

Но было неосторожно задерживать этот водопад – а расплачиваются несчастные коротышки. Битва без победителей, и разноцветный, всех цветов кожи, комок в итоге. Термоядерная эра.

Достойный финал диалога «Мудрец и Человечество» – Человечество, как обычно, всего находчивее выступило с репликами «как это?» и «ну, я пошел».

– Утихомирился бы ты, братец. Ничего из-за тебя не соображаю.

Сражение переходит на шепот, но звуки боя очень быстро нарастают, будто приближаешься к театру военных действий, и через минуту в комнате снова бушует огненный смерч. Гашу щелбаном, и так до трех раз. Хватит.

– Сядь-ка лучше почитай.

– Я больше не буду шуметь.

– Не в этом дело. Надо же тебе учиться читать.

– Ну честное слово, я больше не буду!

– Говорю же, не в этом дело. Просто я боюсь, что ты вырастешь дураком. А что я буду делать с дураком? А в книгах собран весь ум.

– А в чем собран глуп?

– Тоже в книгах. Но в других. Глупость, впрочем, и не надо собирать, она – это все, что не ум.

Теперь последить только, чтобы не взялся за что-нибудь из того тоненького и цветастенького, что ему дарят гости, которым неловко являться без подарка для ребенка. Кажется, все. Нет, опять:

– Я еще с Ленькой сегодня буду разбираться. Прреддатель! – это детским ангельским голосочком. – Он был за нас с Ромкой, а вчера перешел к Димке.

Да, не ангелочки они, а наши с тобой дети, близкая родня по общему пращуру, – ведь Авель, кажется, был бездетен? Я-то, впрочем, подозреваю, что все это трепотня – насчет роковой Каиновой печати на человеческом роде. Когда люди поймут по-настоящему, что удаль их выходит им боком, и попритихнут. Их (нас) может утихомирить лишь стопроцентная неотвратимость.