Пойдем играть к Адамсам - Джонсон Мендал У.

Барбара уже даже не пыталась играть для него свою недавнюю роль.

– Тогда почему это должно стать следующим этапом? – спросила она его.

– Не знаю. Я… думаю, просто все зашло слишком далеко. – Он отпустил ее и, медленно поднявшись, сел на корточки.

Барбара почувствовала холод там, где он ее касался.

– Игра.

– Ага. – Он потянулся за шортами, встал и начал их надевать.

– Ради бога, ответь. Почему?

– Ну… типа, когда ты появилась, первым делом мы подумали, сможем ли мы это сделать. Голова у всех была занята только этим. А потом, когда это случилось и стало скучно, следующим этапом было… – Он пожал плечами. Этим движением он указывал на ее наготу, на ее страх, на только что произошедшее изнасилование. – …это.

За каждым шагом следовал другой. Бобби был прав. Они начали это, потому что могли. Сама возможность этого была непреодолимо привлекательной, вызывала привыкание. Неужели, чтобы стать палачом, насильником, убийцей, нужны лишь возможность, сила и шанс выйти сухим из воды? Барбара вспоминала прошедшие дни как один сплошной кошмар.

– О…

Джон подобрал с пола свою мокрую рубашку и молчал надел.

– Но почему вы не остановились? Вы же видели, что происходило, видели, что происходит сейчас. Это продолжается до сих пор.

– Наверное, потому, что мы не знали.

– Но сейчас вы знаете!

– Да, наверное. – Он закончил застегиваться и надел мокасины.

– Тогда прекрати это сейчас же.

– Не могу.

– Нет, можешь! – закричала Барбара. – Отпусти меня. Сейчас. Немедленно. Это не займет и минуты. Тогда все закончится, и ты будешь в безопасности. Ты же понимаешь, что это и твоя жизнь тоже. Тебя поймают, что бы ты ни придумал, и ты проведешь остаток жизни в тюрьме. Ты знаешь это.

Выражение лица Джона показывало, что он действительно уже обдумывал этот вопрос и продолжает его обдумывать. А также то, что он смирился с этим риском.

– Ты не станешь это делать. О боже! Можешь, но не будешь. – Барбара снова заплакала. – Он не будет, – воскликнула она, обращаясь к окружающему миру, – не будет, не будет, не будет…

– Слишком поздно. – Джон произнес это без какого-либо сожаления. Он был окончательно потерян для нее.

Барбара подняла глаза, и, хотя лицо Джона казалось ей размытым, она увидела, в каком направлении поплыли его мысли. Они были настолько ужасны, что она обмочила и себя, и спальный мешок. Он думал о… мире, которого она никогда не узнает, о времени (может, оно наступит уже через двенадцать часов?), которое никогда не будет ей доступно. Его мысли простирались за временные границы ее жизни.

Это невероятно, но он думал о чем-то столь обычном, как субботний день или, может, воскресенье, о том, что будет, когда ее уже не станет. А где будет она? На небесах, о которых ей рассказывали? В деревенской канаве, наполовину скрытая сорняками, холодная и окоченевшая? На дне реки? Или в земле?

У Барбары даже не было сил на истерику. Хоть Джон и не смотрел на нее, выражение его лица ошеломляло настолько, что не выпустить себе на ноги струю мочи было невозможно. Барбара даже перестала плакать. Это походило на шок. Ее охватил мертвецкий холод, тело била неконтролируемая дрожь, дыхание стало прерывистым. Ей казалось, что она разучилась моргать. Сухие глаза были широко открыты, взгляд расфокусирован. Она почти не чувствовала, что с ней происходит.

Джон почти машинально снова связал ее лодыжки вместе и примотал их к запястьям. Перевернул ее на бок, застегнул на ней спальный мешок до шеи, а затем затянул его бельевой веревкой, как бы заключив ее в кокон. Потом собрал свои вещи, внимательно осмотрелся, проверив, не допустил ли ошибок, заткнул ей кляпом рот и ушел. Она слышала, как он спускается по лестнице, а затем выходит из дома.

Барбара все поняла.

Она не сбежит. Не умрет. И бродяга, кем бы он ни был, ушел. Больше не было нужды сторожить ее.

Никто не придет.

У

тром появилась Дайана. Она поднялась по лестнице и опустилась рядом с Барбарой на колени.

Над недобрым миром забрезжил благосклонный рассвет. Ночной дождь смыл пыль, туман и тучи комаров. Небо в окне было чистым и безмятежным, как море, сине-зеленым, словно предвещало наступление холодов. Из-за краев рамы выглядывали фрагменты невероятно мягких, бело-серых облаков. Связанная, обнаженная, дрожащая даже в спальном мешке, Барбара видела и чувствовала прохладу рассвета и обещанной осени.

Утро – насколько ей позволяло видеть ее ограниченное поле зрения – расцвело и переросло в величественный белый день, как бывает на стыке времен года, когда уже не лето, но и еще и не зима. Этот день превратился для нее в нечто неописуемой красоты, в нечто непостижимое, ироничное, жестокое и в то же время прекрасное.

Неужели это мой последний день? – задалась вопросом Барбара.

Она испытывала острое желание оказаться на улице, окунуться в этот день голой и свободной, опуститься на колени и прижаться лбом к земле. Ей очень хотелось вонзиться зубами в целебную грязь, ощутить во рту прохладный, влажный гравий и песок. Это была какая-то древняя, неведомая ей форма молитвы. Я хочу набрать полный рот грязи, и тогда все будет хорошо, – подумала она. Хочу, чтобы все мое лицо, волосы, все мое тело были в грязи, тогда я буду в безопасности. На земле, среди травы и сорняков, я обрету безымянность, единообразие, неприкосновенность.

Неужели это мой последний день? Грязь, я молюсь тебе.

А через некоторое время по лестнице поднялась Дайана. Она двигалась медленно, спокойно и бесшумно, несла какие-то невероятные вещи. В руках у нее был кувшин с водой, мочалка, щетинистая нейлоновая расческа и, если Барбара не ошиблась, одеколон.

Первым делом Дайана поставила все на пол и сняла шорты и блузку. Это делалось чинно, очевидно, больше из желания остаться опрятной, чем из-за необходимости оголиться. (Сложно представить, чтобы Дайана когда-либо полностью обнажалась. Возможно, такого никогда и не было.) После этого она опустилась на колени и почти полностью развязала Барбару. Развязала веревку, опоясывающую спальный мешок, затем ту, которую несколько часов назад завязал Джон, пока не осталось только три – на лодыжках, на запястьях и на локтевых суставах. Все принесенные ею вещи лежали вокруг них на полу. Кровь вновь устремилась по пережатым артериям, и тело Барбары словно окатило огнем. Дайана была доброй. И Барбаре хотелось поблагодарить ее за это. Возможно, Дайана поможет убить ее, но она была доброй. Барбара с усилием вытянулась. Затем Дайана начала ее мыть.

Она делала это со знанием дела, нежно, по-женски. Прикосновения девушки были настолько умелыми, что у Барбары возникло ощущение, что ее касаются ее собственные руки. Она вымыла Барбаре лицо, шею и верхнюю часть туловища, затем осторожно ополоснула. Запустила руку ей между ног, туда, где Джон довел ее до оргазма и где она обмочилась, и нежно все промыла. Вымыла ей ноги и ступни, вытерла их, а потом натерла принесенным одеколоном. Наконец, положила голову Барбары себе на колени и расчесала ей волосы.

В этом ощущалась какая-то особенная чувственность. Мыло было мягким и душистым, а мочалка – из дорогого набора с монограммой. Одеколон обладал летним ароматом, и касания расчески были нежными и убаюкивающими. Чувствуя все это и зная, что ее могут скоро убить, Барбара с горечью принимала эти маленькие удовольствия.

Если ничего не произойдет, – сказала себе она, – какое огромное «если», вечно ускользающее «если», фактически отсутствующее «если», совершенно невозможное «если», – если не произойдет ничего, что бы остановило происходящее, я умру. О боже, солнце уже так высоко, наступает день, помощь далеко, и я могу умереть. Реально могу умереть. Ощущая чувственные касания расчески, Барбара решила, что выхода, похоже, все-таки нет.

Но я прожила еще так мало, – подумала она. Считай, вообще не жила. До сих пор. Почему это происходит сейчас? Почему в последнюю минуту?