Горбун лорда Кромвеля - К. Сэнсом

– Повремените немного, брат Гай, – попросил я. – Чем меньше людей будет знать о наших подозрениях, тем лучше. Это даст мне существенное преимущество.

– Но аббат непременно спросит, что послужило причиной смерти Саймона.

– Скажите ему, что не сумели определить.

Брат Гай провел рукой по выбритой макушке. Когда он вновь заговорил, в голосе его звучала неподдельная тревога.

– Но, сэр, этой ночью нам предстоит молиться об упокоении души Саймона Уэлплея. Должны ли мы просить Господа принять душу убиенного или же опочившего от недуга? Несчастный мальчик умер без исповеди и последнего причастия, что само по себе опасно для его души.

– Господь все видит и все знает. И лишь от Его воли зависит, попадет ли мальчик на небеса. Наши молитвы ничего не изменят.

Лекарь явно хотел продолжить спор, но тут в коридоре раздались шаги, и в комнату вошел аббат. За ним следовал слуга, который нес большую кожаную сумку. Аббат Фабиан выглядел постаревшим и осунувшимся, потухший его взгляд свидетельствовал об усталости и дурном расположении духа. Брат Гай поклонился своему патрону и вышел.

– Сэр, я принес документы относительно продаж четырех монастырских земельных владений, произведенных нами в минувшем году, – сообщил аббат. – А также несколько деловых писем и личных писем братьев. Вы сказали, что вам необходимо просматривать каждое письмо, отправляемое из монастыря.

– Благодарю вас, господин аббат. Положите сумку на стол, – кивнул я слуге.

Аббат, словно в нерешительности, потирал руки.

– Могу я узнать, сэр, насколько удачным оказался ваш визит в город? – спросил он наконец. – Удалось ли вам что-нибудь узнать?

– Да, кое-что. Каждый день приносит все новые подозрения, отец аббат. К тому же сегодня я имел удовольствие побеседовать с братом Джеромом.

– Надеюсь, он вел себя должным образом и…

– О, разумеется, он вел себя должным образом, то есть так, как ведет себя всегда. Иными словами, он осыпал меня оскорблениями. Думаю, ему следует и впредь оставаться в своей келье.

Прежде чем вновь заговорить, аббат смущенно откашлялся.

– Недавно я получил письмо, – потупившись, пробормотал он. – Оно там, вместе с другими письмами. Старый друг, монах из Бишема, сообщает мне, что, согласно сведениям, полученным им из монастыря в Льюисе, условия добровольного упразднения монастырей сейчас обсуждаются в кабинете главного правителя.

– Вижу, связь между английскими монахами работает бесперебойно, – ответил я с холодной улыбкой. – Впрочем, так было всегда. Что ж, господин аббат, думаю, я не поступлюсь против истины, если скажу: Скарнси далеко не единственный среди монастырей, что запятнали себя недостойными деяниями. И далеко не единственный среди монастырей, которым, по убеждению лорда Кромвеля, лучше прекратить свое существование.

– Наш монастырь отнюдь не запятнал себя недостойными деяниями, сэр, – с легкой дрожью в голосе произнес аббат. – До той поры, пока сюда не явился эмиссар Синглтон, жизнь наша протекала в мире, спокойствии и благочестии!

Я метнул на аббата гневный взгляд. Он прикусил губу и судорожно вздохнул. Этот человек не на шутку испуган, решил я про себя. От страха ему изменила обычная рассудительность. Надо признать, у аббата были причины для смятения; ведь прочный и безмятежный мир, в котором он провел столько счастливых лет, начал угрожающе трещать по швам.

– Простите, господин Шардлейк, я забылся, – умоляюще вскинув руку, пробормотал аббат. – В последнее время на меня навалилось столько неприятностей!

– Тем не менее, господин аббат, вам следует думать о том, что вы говорите.

Я вновь прошу извинить меня.

– Хорошо, забудем об этом.

Аббат, казалось, взял себя в руки.

– Господин Гудхэпс собирается оставить нас завтра, сразу после похорон эмиссара Синглтона, – сообщил он более спокойным тоном. – Заупокойная месса начнется через час и продолжится всю ночь. Вы будете присутствовать?

– Вы будете служить заупокойную мессу над двумя усопшими одновременно? Над эмиссаром Синглтоном и послушником Саймоном Уэлплеем?

– Нет, так как один из них был духовным лицом, а другой – светским, службы будут проходить раздельно. Часть братьев будет молиться о спасении души эмиссара, часть – о спасении души послушника.

– Значит, всю ночь братья будут молиться над усопшими, а освященные свечи в церкви – отгонять злых духов? – осведомился я.

– Такова сложившаяся веками традиция, – в некотором замешательстве ответил аббат.

– В Десяти религиозных догматах король весьма неодобрительно отозвался об этой традиции, – отрезал я. – Свечи, зажженные над усопшими, могут напоминать лишь о милосердии Господнем. Злые духи тут ни при чем. Эмиссар Синглтон, несомненно, не захотел бы, чтобы его погребальный обряд был сопряжен со столь вредными предрассудками.

– Я напомню братии о правилах, установленных королем.

– Что касается слухов, сообщенных вам в письме, держите их при себе, – с суровым видом изрек я и кивнул в знак того, что более не задерживаю аббата.

Он поспешно удалился. Я проводил его задумчивым взглядом.

– Думаю, сегодня я одержал над ним верх, – усмехнулся я, обернувшись к Марку. По спине моей побежала дрожь. – Господи Боже, я с ног валюсь от усталости.

– На аббата было жалко смотреть, – заметил Марк.

– Значит, ты считаешь, что я был слишком суров? Вспомни только, как в день нашего приезда он едва не лопался от важности. Мне необходимо, чтобы здешние святые братья признали за мной непререкаемую власть. Увы, для этого приходится вести себя не слишком учтиво. Но иначе нельзя.

– А когда вы скажете аббату, что послушник был отравлен?

– Не раньше, чем мы выясним, что скрывается на дне пруда. Тогда и решим, как поступать дальше. Не плохо бы также как следует обыскать боковые часовни в церкви. Но прежде всего нам необходимо просмотреть письма и документы, любезно предоставленные нам аббатом. А потом зайти в церковь, на заупокойную мессу по убиенному Синглтону.

– Никогда прежде я не бывал на ночной церковной службе.

Я открыл сумку, извлек из нее пачку писем и документов и разложил их на столе.

– Мы должны отдать усопшим дань уважения, но я не собираюсь всю ночь бормотать молитвы, уповая, что они помогут душам оставивших сей бренный мир вырваться из чистилища. По моему разумению, это совершенно бессмысленный обряд. Впрочем, ты сам увидишь.

В письмах не оказалось ничего достойного внимания; в них говорилось о самых обычных делах, вроде закупки хмеля для пивоварни. Что касается посланий, отправленных монахами своим родственникам, то во всех упоминалась смерть молодого послушника, явившаяся следствием легочной лихорадки, полученной в холодную погоду. Таким образом я удостоверился, что братии аббат дал то же самое объяснение, что и родителям бедного мальчика. При воспоминании о гибели Саймона чувство вины вновь шевельнулось в моем сердце.

Покончив с письмами, мы принялись за документы о продаже земельных владений. Цены в купчих указывались вполне разумные, именно такие, по каким принято продавать участки фермерских угодий; никаких признаков того, что земли распродавались по заниженным ценам, дабы заручиться политической поддержкой, нам выявить не удалось. Конечно, документы можно было проверить еще раз, вместе с Копингером, но я чувствовал, что все наши усилия обречены на поражение, ибо монастырские дела велись совершенно безупречно или, по крайней мере, производили именно такое впечатление. Я провел рукой по красным печатям, украшавшим каждый документ; на оттисках сургуча можно было разглядеть святого Доната, возвращающего усопшего к жизни.

– Вероятно, аббат собственноручно прикладывает к документам печать, – пробормотал я себе под нос.

– Да, никто другой не имеет права к ней прикасаться, – напомнил Марк.

– Помнишь, в день приезда мы увидели печать у него на столе? Было бы куда безопаснее запереть ее в ящик. Но полагаю, аббату нравится выставлять печать напоказ, как символ собственной власти. «Тщеславие, тщеславие, везде тщеславие!» – с пафосом продекламировал я, воздев руки. – Пожалуй, сегодня вечером я не пойду в трапезную. Я слишком устал. А ты сходи, попроси у лекаря чего-нибудь поесть. Если принесешь мне немного хлеба и сыра, я буду очень тебе признателен.

– Да, пойду раздобуду что-нибудь перекусить, – сказал Марк и вышел из комнаты.

Я сидел у стола, погрузившись в раздумья. После нашего разговора в трактире в поведении Марка появилась некоторая отчужденность. Я понимал, что рано или поздно нам вновь придется вернуться к вопросу о будущем моего подопечного. Разумеется, я чувствовал себя обязанным не позволить мальчишке легкомысленно отказаться от судейской карьеры; то был мой долг не столько перед самим Марком, сколько перед нашими отцами – его и моим.