Автобиографические записки.Том 1—2 - Анна Петровна Остроумова-Лебедева

href="ch3-279.xhtml#id46" class="a">[279].

Я стала презирать нашу официальную прессу. На деле увидела, как она лжива и реакционна. Живя в Париже и читая ежедневно французские газеты о процессе Дрейфуса, который в то время пересматривался по распоряжению французского правительства и очень волновал общественное мнение страны, я видела, просматривая нашу газету «Новое время», как в ней искажались несомненные факты, давалось читателям совершенно неверное представление о них.

Родители с опасением слушали наши разговоры и протесты. Мы слышали, что, кроме студенческих, во многих местах начались волнения рабочих. Чувствовалось, что страна начинает бурлить.

* * *

Лето 1901 года я провела с моими родителями и сестрами в Павловске. До этого года я плохо знала Павловск и его великолепный парк[280].

«…Вот уже вторая неделя, как мы переехали в Павловск. Парк восхитителен, очарователен, особенно теперь, весной; он напоминает сильно Версаль; можно даже сказать, что некоторые места почти точно скопированы{37}, такая же тонкая, изысканная красота, только в Версале все это грандиознее, богаче, шире, царственнее, но тот же стиль, веселый, грациозный. Он необыкновенно уютен и удобен для влюбленных парочек. Озера, речки, мостики, уединенные беседки на островках. Идешь по дорожке и вдруг приходишь к какому-то античному храму, читаешь: „Храм дружбы“, там — „Храм любви“, там — уютная скамейка, там — дерновый диван приготовлен для отдыха.

Что касается жизни, то здесь она неприятна — масса народу, а главное — приезжают гости из города, надо быть „одетой“, а для меня это скучно при моих занятиях»[281].

Чтобы обрисовать полнее мое лето в Павловске, приведу еще одно письмо к К.П.Т. от 5 июля 1901 года.

«…Что касается меня, Адюня, я работаю не много и не мало по количеству работ, но все-таки до усталости почти каждый день. Я восхищаюсь Павловском (парком), и если бы не толпа, не люди, то не знала бы очаровательнее места. Делаю порядочный круг, чтобы встретить по дороге как можно меньше людей. Почему толпа всегда так несносна? На музыке я была всего два раза. Много читаю. Теперь читаю Шильдера „Александр I“, как раз для Павловска, где все напоминает Павла и его семью, а главное, еще Гофмана „Кота Мурра“, и я в восторге[282]. Читаю по-немецки, хотя трудно, так как книга написана несколько устаревшим языком, но мои труды вполне оплачиваются тем наслаждением, которое я получаю от книги. Она немного фантастична, немного мистична, в высшей степени остра и носит какой-то необычный, странный колорит…»

На наш двор часто заходил бродячий музыкант, который играл на шарманке старые-старые мелодии. Фантастичность и романтизм вещей Гофмана как-то еще больше сгущались на фоне этой музыки. У меня так тесно связались Гофман и эти мелодии, что спустя много лет при этих давно слышанных звуках вырастали картины и события из «Кота Мурра», и, наоборот, когда я брала книжку Гофмана, в душе начинали звенеть старые мелодии.

Итак, несмотря на частый дождь, на надоедливую толпу, на припадки уныния и сомнения, я много работала. Собирала материал для будущих гравюр: вырезала «Маленькую эстраду», «Павловский вокзал» и «Павловский пейзаж», сделала акварели для ряда открыток, исполненных потом оригинальной литографией в красках[283].

В то время я решила, что мне надо своим искусством зарабатывать деньги.

Здесь я встретила неодобрение моей семьи, моего отца, который сам себе противоречил. Старалась им представить доводы, что, если бы я была мужчиной, да еще семейным, им не казалось бы странным, что я продаю свои гравюры, чтобы прокормить семью. Почему же я не могу этого делать? Доказывала им, что всякий человек за свой труд, за свое знание имеет право на плату, что нет ничего неловкого брать за это деньги. Если мне стыдно это делать, то это ложный стыд, и мне надо его преодолеть. Отец сконфуженно улыбался и говорил: «Ну, Ася, не надо, не бери денег». Но я думала: «Ведь мое искусство приобретает какой-то любительский характер. Барышня от нечего делать занялась каким-то дамским рукоделием и раздает свою продукцию». Утешала себя мыслью, что первые шаги всегда трудны. Людей посторонних (близкие не интересовались гравюрами) надо было приучать мне платить за них.

Вспоминаю один случай из многих, когда я твердо решила провести свою линию. Среди знакомых отца бывал П. Деларов[284]. Он известен был как собиратель старинных картин и гравюр, имевший очень хорошее собрание их. Деларов где-то увидел мою гравюру «Персей и Андромеда» и однажды, приехав к нам в Павловск и здороваясь со мной, торжественно произнес: «Позвольте поцеловать вашу гениальную ручку» — и здесь же стал говорить, что моя гравюра для его собрания совершенно необходима. Я обещала ему приготовить и на следующий день уехала в город, чтобы ее там отпечатать. Выбрав несколько оттисков, я отослала ему на выбор с обозначением цены (30 руб. за оттиск). И что же? Он не купил, вернув их мне обратно. Так его собрание и осталось без моей гравюры.

Да и на выставках постоянно происходили разные недоразумения. То какой-нибудь «знаток» объяснял окружающим посетителям, что мои деревянные гравюры — это выжигание по дереву (в то время было распространено такое модное занятие среди светских дам), то покупатель, приобретая мою гравюру, начинал шуметь и протестовать, когда получал от распорядителя выставки отпечатанный на бумаге оттиск гравюры, а не деревянную гравюру, как он того ожидал. Одна известная общественная деятельница и врач О. Каминская сама со смехом мне рассказывала, что горячилась с Дягилевым и протестовала, когда, решив купить мою гравюру, получила оттиск ее. Она требовала оригинал и никак не могла понять, что каждый оттиск, будь их тысяча, все будут оригиналами. Теперь странно об этом слышать, но такова была обстановка, когда я старалась возродить художественную оригинальную гравюру. Это стало исторической давностью. У нас теперь в СССР процветает большая школа прекраснейших граверов.

Осенью 1901 года Дягилев мне заказал десять гравюр — виды Петербурга. Пока было тепло, я ходила по городу и рисовала, собирая материал. В кармане было разрешение от градоначальника. Я спокойно могла рисовать, где хотела. Об этих гравюрах я пишу Аде:

«…Вот уже начинаю четвертую гравюру, и все, решительно все неудачны, и я страшно беснуюсь. „Льва“ я считаю скверным. Потом начала милую гравюру „Цепной мост“, и очень хорошо, и вдруг зарезала. Третья — „Перевоз около Смольного монастыря через Неву“ — совсем неудачная вещь[285]. Хорошо еще, что я их работаю каждую дня по три, по четыре и