Глиняный папуас - Геннадий Гор

— У него плодотворные идеи. Что же, прикажете ему ждать, когда сам он состарится, а идеи завянут?

Когда Бородин был прав, его поддерживали. Поддержали его и в этот раз. И Радий Иванович продолжал свои опыты, изучая животных, но главным образом не как биолог, а как инженер.

В пятнадцатом веке этим занимался Леонардо. Он тоже был инженер. Но тогда не существовало кибернетики.

Архиповна, гардеробщица, говорит тихо пожарнику Алексееву, человеку в институте новому и несведущему:

— В науке не тот генерал, у кого чины, а тот, у кого голова хорошая.

3

У него не было имени. Никто не знал, кто он и откуда. И все же он был реальным существом.

Его образ не раз возникал в сознании Сергея Сергеевича. Он словно бы жил где-то рядом, преодолев время и пространство.

В своем научно-фантастическом рассказе детский писатель Виктор Марсианин назвал его «У», одним бедным, примитивным звуком, одной гласной, словно буква «У» могла хоть в небольшой степени характеризовать существо, откуда-то прилетевшее на Землю. Сергей Сергеевич, отличавшийся терпимостью, буквально возненавидел детского писателя. Какое право он имел дать ему имя? Ведь, может быть, мы когда-нибудь узнаем, как его звали. Разумеется, не У. У него не могло быть такое краткое и жалкое имя.

В этой местности все напоминало о нем. Ведь здесь был найден и вновь утерян его череп.

Конечно, когда он ходил под этим небом, местность выглядела не так. Сто тысяч лет и для археолога значительное расстояние. Здесь тогда не было ни домов, ни дорог. И даже речка вряд ли текла на этом месте. Но все же он погиб в этой местности, и неизвестно — от чего.

Никифоров и Солдатов мало интересуются им. Они не читали рассказа детского писателя Виктора Марсианина. Не читали и, кажется, не желают читать. А вот Женя Петров читал. Петров интересуется. Петров спрашивает Ветрова:

— Вероятно, у него был всеобъемлющий философский ум?

— У кого?

— Да у этого самого У?

Сергея Сергеевича покоробило.

— У! А почему не Ы? Не А? Не И? Не Е? В языке так много гласных. Спросите Марсианина. Может быть, этот фантаст знает.

— Но ведь вы держали его череп. А не фантаст.

— Дорогой Женя, я же не разговаривал с черепом. Даже такому крупному специалисту, как Апугин, и то череп не признался бы ни в чем.

— А мне почему-то думается, что он был философ. И там, на его планете, все жители были философами.

— Не думаю, Женя. Не представляю себе мир, населенный одними Спинозами и Кантами. Нельзя также допустить, чтобы планета была заселена только академиками и членами-корреспондентами.

— А вот Виктор Марсианин допускает. У него описывается планета, населенная математиками.

— Это, Женя, от чрезмерного почтения к математике. Вероятно, когда-то в школе будущий фантаст не смог решить уравнение с двумя неизвестными. С тех пор он представляет себе рай таким местом, где все успешно решают различные уравнения. Но довольно, Женя, рассуждать: Никифоров и Солдатов спят. И нам с вами тоже пора.

— Только один вопрос. Скажите, Сергей Сергеевич, а вы часто думаете об этом У?

— Частенько. Больше, чем требуется. И все-таки пора спать.

Ветров ложится на раскладушку. Вытягивает ноги. Но ему не спится… В палатке душно. Слышно, как всхрапывают Никифоров и Солдатов. Петров тоже уснул. А Сергею Сергеевичу не спится.

Искра костра прожгла в скате палатки дыру. В дыру видно звезду и кусочек неба. Звезда заглядывает в палатку. Она яркая и молодая, словно недавно родилась. Она была такой же юной и яркой и сто тысяч лет назад, когда по этой местности бродило удивительное существо. Что для звезды сто тысяч лет? Минута.

Ветров надевает сапоги, накидывает тужурку и тихо выходит из палатки.

Это одна из звезд Большой Медведицы. В отверстии палатки она казалась ярче.

Тишина. Вот так же тихо было и двадцать лет тому назад…

Петрову в это время снится У. Да, его зовут У. Космический пришелец идет в сопровождении детского писателя. Лицо научного фантаста с острым подбородком морщится от усилия понять сложную мысль У, выраженною с помощью второй звуковой сигнальной системы и одновременно развернутую в пространстве и времени с помощью третьей сигнальной системы, системы эйдетической и наглядной, способной материализовать каждую мысль и одушевить всякую вещь. Женя счастлив. Женя восхищен. Женя разгневан. Жене стыдно за фантаста, не способного понять гостя и ответить ему так, чтобы не посрамить земных людей. Женя что-то возмущенно бормочет со сна.

А Сергею Сергеевичу не спится. Он принимает снотворное. И тогда засыпает, чтобы проснуться утром с тревожной мыслью и снова думать о том, о чем думает уже двадцать лет.

4

Глаза Бородина насмешливо поблескивали.

— Уравнение Кельвина, — диктовал он, — дает нам возможность вычислить скорость распространения… В толстых аксонах — сто метров в секунду…

Стенографистка, полная кокетливая дама, восхищенно ловила его слова и фразы.

— Несколько сот реле, соединенные с другими рядами реле…

Он сделал невольную паузу. Кто-то вошел, не постучав. Кто же мог войти, не постучав? Даже сам директор института терпеливо ждал за дверью, когда ему скажут: «Войдите».

— Войдите! — сказал Бородин.

Но это, в сущности, был только риторический возглас. Вошедший уже стоял здесь, перед ним. Это был фельетонист Глеб Морской.

Бородин холодно поклонился. Поклонился и, глядя в угол, где стоял какой-то аппарат, продолжал диктовать:

— Вычислительные машины уже превосходят человеческий мозг быстротой реакции.

Морской сел на табуретку, не ожидая приглашения.

— Мне нужно с вами поговорить, — сказал он резко. — И без посторонних.

— Считайте, что в комнате никого нет. И не бойтесь. Ваши слова не попадут в стенограмму.

— Мне нечего бояться стенограммы. Это вам нужно ее бояться.

Лицо Бородина не изменилось, глаза так же насмешливо поблескивали.

— Как вам известно, Морской, я не боюсь ничего на свете.

— Я тоже. Кроме лжи.

— Я понимаю. Вы хотите сказать, что я лжец!

— Да!

Бородин повернулся к стенографистке:

— Марья Соломоновна, возьмите свой острый карандаш и запишите, что сказал Морской. Его слова пригодятся историкам журналистики.

— Не паясничайте. Дело настолько серьезное…

Бородин нетерпеливо побарабанил пальцами по столу.

— На свете нет ничего серьезнее дела, которым я занимаюсь. Пятьсот миллионов длинных монотонно скучных лет протекло, прежде чем природа удосужилась создать человеческий мозг и вы, Морской, смогли писать свои фельетоны. А наша лаборатория, создавая искусственный мозг…

— И ваш искусственный мозг тоже будет совершать неблаговидные поступки?

— Что вы имеете в виду?

— Вы прекрасно знаете, о чем я говорю.

— Но Марья Соломоновна не знает.

— Вы обманули меня. А я обманываю людей, доверившись вам.

— Марья Соломоновна, запишите. Морской хочет обмануть человечество. Это для истории. А теперь для современности. В чем вы видите обман?

— Не прикидывайтесь простачком. Вам эта роль не удается. Директор оказался вовсе не таким, каким вы его обрисовали. Но дело даже не в директоре. У него много недостатков… Дело в том, что вы бесчестный человек. Я считал вас почти гением. А вы оказались… Я не столько ошибся в директоре, сколько в вас…

— Обождите, Морской. Вы говорите так быстро, что даже стенографистке вас не догнать. Марья Соломоновна, запишите в стенограмму все, что я буду сейчас говорить. Это тоже для истории. Глеб Морской талантливый и умный фельетонист. Записали? В журналистских кругах его называют рыцарем. Он служит правде так же честно и страстно, как служил научной истине страстный Ламарк или неподкупно честный Пастер. Он не был романтиком, он был реалистом. А вы романтик, Морской. Об этом говорит даже ваш псевдоним. А имеет ли право фельетонист быть романтиком? Вот на этот вопрос я не знаю, что ответить. Вы романтик! Вам понравилась моя лаборатория, мои успехи, кибернетика. Я не вижу ничего дурного в том, что вы не взвешивали действительность на аптекарских весах. Может быть, вы и ошиблись во мне, Морской. Но это такая ошибка, которую история науки вам простит.

— Возможно. Но я-то не хочу себе простить. Фельетона не будет. Я порвал его и бросил в корзинку.

Глаза Бородина блеснули. Он встал.

— Марья Соломоновна, я освобождаю вас от работы на десять минут. Вы меня поняли?

Стенографистка неохотно поднялась и, обиженно поджав губы, вышла.

— Так вы и в самом деле порвали ваш фельетон?

— Да. Я бросил его в корзинку.

— Ну что ж. Возможно, вы правильно поступили, Морской. Я чувствую глубокое уважение к вам. Вы пересмотрели свое отношение к директору. Но мне хотелось бы, чтобы вы заодно пересмотрели свое отношение и ко мне. Я и сам собираюсь многое пересмотреть.