Обри Бердслей - Мэттью Стерджис

Велась оживленная дискуссия о тоне, который следует выбрать журналу. Что лучше: отступить после трагедии Оскара Уайльда и реакции на нее обывателей или перейти в наступление? Должны ли они провозглашать свое право на обращение к запретным темам, необычным художественным формам и поиску «нетрадиционной» красоты? Или имеет смысл попытаться искать безопасность в конформизме? Бердслей имел на все совершенно определенные взгляды. Кондер, например, сначала вообще думал, что это он, а не Саймонс будет редактором журнала. Обри хотел поднять брошенную перчатку и иногда выражал это желание чрезмерно горячо. Тот же Кондер как-то раз сказал в частной беседе Ротенштейну, что Бердслея распирает от самомнения.

Все понимали, что Обри в новом издании отводится особая роль: он будет делать обложки, титульные листы, давать в каждый номер несколько рисунков, а также писать стихи и прозу. Некоторые полагали, что Смитерс вообще основал «Савой» только для того, чтобы Бердслей мог реализовать свои амбиции. В том, что касалось других авторов, Обри пошел по проторенному пути: рядом были Ротенштейн и Кондер, и Бланш согласился сотрудничать. Бирбом и Пеннелл находились в Лондоне, но на них всегда можно было рассчитывать. Сикерт, уехавший в Венецию, тоже был готов оказать поддержку. В попытке добавить к списку более известные имена Бердслей заказал Пеннеллу статью об иллюстраторах 60-х годов, оправдывавшую публикацию репродукций Сэндиса и Уистлера.

Одним из новых рекрутов стал Чарлз Шэннон. Его принципы неучастия в других изданиях, кроме The Dial, остались в прошлом. А может быть, это Ротенштейн, выставлявшийся вместе с ним в прошлом году, использовал свой дар убеждения? Так или иначе, Шэннон предоставил литографию.

По тону, как и по наполнению, художественная сторона журнала мало чем отличалась от первого выпуска «Желтой книги». Единственным из видных авторов, не принимавших участия в проекте, был Стир. Бердслей остался в тесном кругу своих коллег в Дьепе, лондонском Кафе-Рояль и Клубе новой английской живописи. Литературное содержание ежеквартального издания оставили на усмотрение более консервативного Саймонса. Он тоже собирал материалы у своих друзей – статью о творчестве Эмиля Золя у Хэйвлока Эллиса, два стихотворения и рассказ у своего нового друга У. Б. Йейтса, эссе «О критике» у Сельвина Имиджа, стихи и прозу у Доусона, но сознавал необходимость расширить сей список и попросил написать статьи Бернарда Шоу и известного критика Фредерика Уэдмора.

Саймонс также сочинил предварительное «издательское уведомление», где, в частности, было сказано следующее: «Все, чего мы просим у наших авторов, – это хорошая работа, которую мы предлагаем нашим читателям… У нас нет строгих правил, и нам не нужно фальшивое единство формы и содержания. Мы не изобретаем новую точку зрения. Мы не реалисты, не романтики и не декаденты. Для нас является хорошим любое действительно хорошее искусство». Заявление о том, что они не декаденты, в суровой атмосфере того времени сочли необходимым. Сам Бердслей с нарастающим раздражением относился к термину, который не служил никакой иной цели, кроме подчеркивания его связи с Уайльдом [18].

Бердслей всегда говорил, что не может рисовать нигде, кроме Лондона. Дьеп не стал исключением. Обри заявил, что постарается найти утешение в литературных трудах. Он хочет писать стихи, планирует закончить эссе об одном из лучших французских романов XVIII века – «Опасных связях» Шодерло де Лакло и задумал большую статью о Жан-Жаке Руссо. Бердслей даже лелеял надежду перевести «Исповедь» Руссо, но его планы быстро менялись, и многое осталось незавершенным. Сидя в одном из кафе – всегда спиной к морю – или на тенистой веранде, он добавлял одну-другую фразу, вставлял очередной эпитет либо, забывая о своей неспособности к рисованию за пределами столицы, делал набросок. Чаще всего Обри рисовал людей, проходивших по набережной.

«История о Венере и Тангейзере» между тем постепенно превращалась (возможно, под влиянием общения со Смитерсом) в эротическую фантазию за гранью приличного. Там появились описание оргии сатиров и эпизод, где Венера ласкает своего ручного единорога, сконфузивший даже Леонарда. Смитерс уже понимал, что опубликовать сие произведение в авторской редакции будет невозможно. Прежде чем «Венера…» появится в «Савое», ее понадобится сделать такой, чтобы читатели нового журнала не отправились с ним в суд. Кроме того, Смитерс напомнил Обри, им нужно новое название, чтобы туда же не пошел Лейн.

Словом, «Историю о Венере и Тангейзере» на тот момент работы над ней переименовали. Теперь она называлась «Под холмом». Аллюзия просматривалась не только анатомическая – на mons veneris[103], но и топографическая – «Под холмом» называлась семейная усадьба Мора Эди в Вуттон-Андер-Эдж, графство Глостершир. Кто-то увидел даже перекличку с популярным в то время сборником детских стихов «Под окном», проиллюстрированным Кейт Гринуэй[104]. Смитерс собственноручно отредактировал откровенно порнографические эпизоды, но эротический заряд и экстравагантность текста никуда не делись.

Имена главных героев тоже пришлось изменить. Венера превратилась в Елену, а Тангейзер сначала был переименован в аббата Обри, а потом стал аббатом Фанфрелюшем. Тем не менее отождествление Бердслея с его героем не исчезло: слово Abbé совпадало с французским произношением его инициалов[105] [19].

Саймонс, всегда внимательный к тому, что он называл чувствами и впечатлениями, написал о Дьепе статью, которую вполне можно было бы назвать импрессионистской, и сочинил о нем стихотворение, где сравнивал море с абсентом. К литературным изысканиям Бердслея он относился скептически и не видел в его сочинениях прирожденного дара. Впоследствии Саймонс вспоминал, что Обри провел целых два дня на заросших травой бастионах старого замка Арк-ла-Батай, сочиняя стихотворение, движимый только упрямством – он во что бы то ни стало хотел продемонстрировать всем, что его муза не осталась в Лондоне.

«Купальщицы», иллюстрация к статье Артура Саймонса о Дьепе (1895)

В конце концов оно было написано. Героями стихотворения, как видно из его названия – «The Three Musicians», стали три персонажа, объединенные страстью к музицированию: пианист, певица сопрано в легком муслиновом платье и изящный юноша-тенор, чьи помыслы разрываются между желанием добиться благосклонности певицы и намерением стяжать славу оперного певца. Они проводят лето в сельской местности, где расположен дом певицы. Бердслей описывает прогулку. Пианист, который бредет позади, срывает несколько маков и начинает дирижировать воображаемым оркестром. Юноша решается сказать певице о своих чувствах, и свидетелем этой сцены становится британец, случайно проходящий мимо.

Так мальчик милый пал к ее ногам,Соизмеряя мужество с позором,Свой пыл возносит к солнечным лучам;Меж тем турист пронзает гневным взоромПолдневный зной, и рдеет возмущеньем,И, в разговорник заглянув, молитФранцузским нравам даровать прощенье[106].

Бердслей намекал на то, что прообразом сопрано могла быть Софи Ментер, немецкая пианистка, любимая ученица Франца Листа, а в «милом мальчике» у ее ног есть что-то от него самого. Образ чопорного англичанина, возмущенного всем увиденным, явно был связан с воспоминаниями о поездке в Версаль с Джозефом Пеннеллом и их общими знакомыми два года назад. При этом образы Обри трудно назвать оригинальными: фигура пианиста-виртуоза, дирижирующего перед цветущим лугом, явно заимствована из воспоминаний Жорж Санд, описывавшей прогулку Листа по сельской местности. Эта эмоционально сильная сцена будоражила воображение Бердслея, и впоследствии он неоднократно возвращался к ней.

Время шло. Проведя в Дьепе несколько недель, Обри был вынужден поступиться принципами: он начал рисовать. Продолжительный отдых дал ему возможность прислушаться к себе. Бердслей находился в поиске нового стиля, нового способа самовыражения. Он очень не хотел стать предсказуемым и по-прежнему желал славы. В те дни Обри сказал кому-то из знакомых, что собирается изменить свой стиль, так как боится, что его техника и образы станут основой художественной школы.

Год назад он заявил журналисту Today, что одним из главных факторов, повлиявших на его творчество, стало французское искусство XVIII века. Тогда в его работах этого не было видно, но теперь те слова нашли подтверждение. Скрупулезное изучение манеры Ватто, Ланкре, Сент-Обена, Дора и мастеров французской иллюстрации не прошло для Обри без следа.