Библиотека географа - Джон Фасман

— Но разве люди не продолжают ссылаться на Красный Октябрь?

— Да-да! — Он взволнованно наклонился вперед, просыпав пепел из трубочки на свой синий свитер. — Конечно. И это тоже наследие советской эпохи. Советы заменили семидневную неделю пятидневной — уик-энды, само собой, существовали только для капиталистов. С этих пор каждый день недели стал днем отдыха для одной пятой населения страны; всем горожанам раздали цветные бумажки со скользящим графиком — как видите, здесь снова проявилась страсть русских к бумажкам, — в результате чего муж и жена частенько получали свободный день в разное время — если, к примеру, он работал на строительстве трубопровода, а она была учительницей. А все для того, чтобы поднять производительность труда и не позволить людям отмечать старые праздники, которые, как вы понимаете, были праздниками религиозными. Это, разумеется, вызвало хаос! Никто не знал, когда идти на работу; иным казалось, что, когда они работают, все остальные отдыхают; многим не удавалось регулярно встречаться со своими близкими. Тогда попробовали ввести шестидневную неделю, но из этого тоже ничего хорошего не вышло, поэтому во время войны снова вернулись к старой семидневной. Говорили, что этот дар великого вождя своему народу должен положительно сказаться на моральном состоянии общества. Глупость. Чушь собачья.

Пыл, с которым старик произносил свою странную речь, постепенно сходил на нет, затухал. Сделав паузу, он пыхнул еще пару раз своей трубочкой и спокойно произнес:

— Теперь вы знаете, когда я праздную свой день рождения. Что же касается Яна, напишите, что он родился в тысяча девятьсот двадцать третьем году. Это возможно?

— Боюсь, что нет. Я должен знать, скажем так, официальную дату его рождения или написать, что она не установлена.

— Пишите, что считаете нужным, — пожал он плечами, покачав головой. — Что еще вам хотелось бы узнать?

— Где он родился?

— Вот об этом я могу сказать совершенно точно. Он родился на нашей семейной ферме неподалеку от эстонского города Пайде. Знаете, как это пишется?

— Не знаю, так узнаю. — Я не имел представления, где этот город находится, но подумал, что своей репликой продемонстрирую собственную журналистскую добросовестность. — Скажите, вы его единственный ныне здравствующий родственник?

— Да. Единственный. Больше никого. — Он рассмеялся и поскреб затылок. — Он никогда не состоял в браке, и я тоже ни разу не был женат. На всем свете только нас двое и оставалось.

Пока мы разговаривали, Ханна продолжала стоять в той же выжидательной позе, которую приняла с самого начала, следя за нашей беседой, словно надеялась на ее скорейшее завершение. При этом она смеялась, когда смеялся Тону, и подливала ему в чашку из чайника, когда у него заканчивался чай. Хотя, вероятно, она вела себя так и до моего прихода, я подметил в ней напряжение и скованность, которых никогда не замечал прежде. Пульсировавшая на виске жилка и проступившие на скулах желваки придавали ей до крайности встревоженный вид.

— Если это возможно, — обратился я к Тону, — скажите, чем ваш брат зарабатывал себе на жизнь?

— Это нетактичный вопрос, Пол. Ведь Ян был профессором, не так ли? — резко сказала Ханна.

— Ничего страшного, — произнес Тону. — Репортер должен задавать нетактичные вопросы. — Он посмотрел на меня, насмешливо вскинув брови, словно давая понять, что считает хорошим парнем, несмотря на мои журналистские ухватки. — Наша семейная ферма входила в колхоз, но местечко, где мы жили, такое маленькое, что все сельскохозяйственные рабочие там были нашими кузенами, друзьями или внуками и правнуками тех людей, которые трудились на этой ферме на протяжении веков. По этой причине нас не трогали, и когда русские ушли, мы снова стали полноправными хозяевами фермы. Поскольку я старший сын, ферма фактически перешла в мое владение. Надо сказать, со временем она стала приносить неплохой доход и считается сейчас одним из крупнейших молочных хозяйств Балтии. Сам я жил довольно просто: работал на земле, гулял, читал книги. Яанья же всегда любил странствовать и мечтал преподавать в американском университете. Поэтому, когда появилась такая возможность, я предоставил ему необходимые средства.

— Ему повезло, что у него был такой любящий и заботливый брат. Стало быть, вы оплачивали его расходы на проживание да еще давали деньги для ежегодных пожертвований в фонд Уикенденского университета?

Когда я задал этот вопрос, Тону с шумом втянул воздух.

— Ну и что? Не вижу проблемы. Яанья всегда хотел чем-нибудь одарить этот прекрасный университет.

— Университет действительно неплохой. Я знаю об этом, потому что сам его окончил.

— Ага! Видно, это и в самом деле стоящее учебное заведение, коль скоро воспитало столь многообещающего газетчика, как вы. Нетрудно понять, почему Яанья давал на него деньги.

Прежде чем задать следующий вопрос, я секунду колебался. Беспокойство на лице Ханы сменилось подозрительностью, а когда я на нее посмотрел, она округлила глаза и кивнула — дескать, заканчивай свое интервью. Или допрос. Не важно что, только поскорее заканчивай. Впрочем, я уже почти закончил и хотел спросить эстонца еще только об одной вещи.

— Не считая ежегодных взносов в фонд университета, вы когда-нибудь давали ему деньги на адвоката?

На мгновение маска старичка-добрячка покинула лицо Тону, и он одарил меня пронизывающим, исполненным ненависти взглядом. И я сразу вспомнил, где впервые его увидел: в «Одиноком волке». Это был тот самый старик с неаккуратной седой бородой, который сидел в дальнем конце бара, ни с кем не говорил и лишь обменивался жестами с барменом. Теперь он знал, что я считаю его брата не тем, вернее, не совсем тем человеком, за которого тот себя выдавал. И по тому, как у Тону хищно заострились черты лица, я понял, что он прочел мои мысли. В следующую секунду глаза у него затуманились, а на губах появилась привычная доброжелательная улыбка. Почесав с рассеянным видом ногу, он сказал:

— На адвоката? Я никогда не интересовался, на что Яанья расходует полученные деньги. А почему вы спрашиваете?

— По сведениям, имеющимся на факультете истории, где он работал, у него были кое-какие проблемы с законом.

— Пол! — прикрикнула на меня Ханна, да так сердито, что я чуть не подпрыгнул. — Тону приехал сюда, чтобы забрать тело своего брата, а не выслушивать сплетни о неприятностях, которые у него якобы были. И какое все это имеет значение теперь?

— Моя работа — наводить справки о неприятностях такого рода. Кроме того, это может иметь очень даже большое значение, потому что…

— Ума не приложу почему. — Тону медленно поднялся с места, опираясь на трость. — Ну, кажется, я полностью удовлетворил ваше любопытство. Пора мне, старику, возвращаться в свою гостиницу и устраиваться на ночь.

Ханна подала ему шляпу и помогла надеть пальто.

— У вас есть в номере какая-нибудь еда? Где вы будете ужинать?

— Неподалеку от гостиницы, в которой я остановился, есть небольшая таверна. Съем там американский гамбургер и послушаю песни Элвиса Пресли по музыкальному ящику. Потом вернусь в номер и завалюсь спать на большой американской кровати.

— А я и не знал, что в «Одиноком волке» есть кухня, — с вызовом сказал я.

Надевая пальто и застегивая пуговицы, старик шумно дышал и хранил молчание.

— Это место, где мы виделись в первый раз, — сказал он, закончив одеваться, и пристально посмотрел на меня. — Да, я был в «Одиноком волке». Вы ведь об этом хотели меня спросить, хотя и не отважились? А пошел я туда, потому что Яанья писал мне об этом заведении и мне захотелось проникнуться духом американской провинции, где он жил. Вот я и оправился глотнуть бренди и понять, что к чему, и не могу взять в толк, какое отношение все это может иметь к некрологу, который вы пишете. Поэтому прошу вас, если вы действительно работаете над некрологом, закончить его как можно быстрей. Кроме того, я попросил бы вас оказать должное уважение памяти покойного и не отзываться о нем дурно.

Он поцеловал Ханну в обе щеки и, вежливо кивнув, пожелал ей доброй ночи. Меня же, открывая дверь, лишь окинул напоследок недобрым взглядом, после чего вышел из дома. Я внутренне подобрался, готовясь встретить шквал, который должна была обрушить на меня Ханна за нелюбезное обращение с ее гостем, чрезмерное любопытство и другие, пока еще неизвестные мне, прегрешения.

Вместо этого она, проводив гостя и закрыв за ним дверь, уткнулась лбом в филенку. Я решил было, что она плачет. Или же непроницаемая стена, которую она возвела внутри себя, по какой-то непонятной мне причине дала трещину и ей срочно потребовалась передышка, чтобы ее восстановить. Во всяком случае, когда она повернулась, на ее губах уже играла улыбка. Правда, слабая и неуверенная.