«На пиру Мнемозины»: Интертексты Иосифа Бродского - Андрей Ранчин

Инвариантный образ разлуки у Бродского, еще в текстах, созданных до эмиграции, — разъединение, максимальное удаление друг от друга в пространстве:

Самолет летит на Вест,расширяя круг тех мест,— от страны к другой стране, —где тебя не встретить мне.

Обгоняя дни, года,тенью крыльев «никогда»на земле и на водепревращается в «нигде».

(«Неоконченный отрывок», 1968 [II; 74])

<…> итак, когда тыза тридевять земель и заморями, в форме эпилога<…> обо мневспомянешь все-таки в то ЛетоГосподне и вздохнешь — о невздыхай! — обозревая этоколичество морей, полей,разбросанных меж нами <…>

(«Пенье без музыки», 1970 [II; 232][498]

О мире героини лирический герой говорит: «твой мир — полярный», его свет превращается ею в тень на полдороге к этому миру героини («Фламмарион», 1965 [I; 458]).

Будущее определяется лишь одним признаком: в нем соединение героя и героини невозможно:

В том будущем, о коем мыне знаем ничего, о коем,по крайности сказать односейчас я в состояньи точно:что порознь нам сужденос тобой в нем пребывать и то, чтооно уже настало <…>

(«Пенье без музыки», 1970 [II; 233])

Разрыв, разъединение воплощены в самой фактуре стиха — их знаком является emjambement «и то, что / оно уже настало», отделяющий союз от вводимого им предложения, причем перенос падает на особенно сильное место в тексте — на границу не только строк, но и строф.

Трактовка любовной темы Бродским очень близка к лермонтовской: «У Лермонтова больше, чем у других русских лириков, любовная тема пронизана мотивами страдания — неудачи, неисполнимости связанных с этим чувством надежд <…>. Неразделенная любовь, начиная с самых ранних стихов 1830 <…> и на протяжении всего творчества выступает как лейтмотив, наряду с темой страдания от измены любимого человека или от обманчивости <…> всей жизни <…>»[499]. Любовное чувство у Бродского наделяется чертами религиозного поклонения: «Но, когда на дверном сквозняке / из тумана ночного густого / возникает фигура в платке, / и Младенца, и Духа Святого / ощущаешь в себе без стыда; / смотришь в небо — и видишь — звезда» («24 декабря 1971 года», 1972 [II; 281]); «я любил тебя больше ангелов и самого» («Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря…», 1975–1976 [II; 397]); «Назарею б та страсть, / воистину бы воскрес!» («Горение» [III; 30]). Сходный мотив присущ и поэзии юного Лермонтова: «В раннем творчестве он использует, в частности, воскрешенный романтизмом и восходящий к поэзии трубадуров культ любви как высшей, почти религиозной ценности: „Моя душа твой вечный храм; / Как божество, твой образ там; / Не от небес, лишь от него / Я жду спасенья своего“ („Как дух отчаянья и зла“)»[500].

А на языке религиозно-философской критики любовные мотивы поэзии Лермонтова описываются так:

«Но кто же примирит Бога с дьяволом? На этот вопрос и отвечает лермонтовский Демон: любовь как влюбленность, Вечная Женственность:

Меня добру и небесамТы возвратить могла бы словом.Твоей любви святым покровомОдетый, я предстал бы там,Как новый ангел в блеске новом.

И этот ответ — не отвлеченная метафизика, а реальное, личное переживание самого Лермонтова: он это не выдумал, а выстрадал.

<…>

Святая любовь, но святая не христианскою святостью; во всяком случае, не бесплотная и бескровная любовь «бедного рыцаря» к Прекрасной Даме — Lumen Coeli, Sancta Rosa.

Там, в христианской святости — движение от земли к небу, отсюда туда; здесь, у Лермонтова — от неба к земле, оттуда сюда.

                  …небо ж сравняюЯ с этою землей, где жизнь влачу мою:Пускай на ней блаженства я не знаю, —По крайней мере я люблю.»[501]

Страсть у Бродского как бы «безадресна»[502], и таким образом акцентируется архетипический характер отчуждения:

Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,дорогой, уважаемый, милая, но не важнодаже кто, ибо черт лица, говоряоткровенно, не вспомнил, уже, не ваш, нои ничей верный друг вас приветствует с одногоиз пяти континентов, держащегося на ковбоях;я любил тебя больше ангелов и самого,и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих <…>.

(«Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря…», 1975–1976 [II; 397])

Мотив отчуждения любящего героя и героини у Бродского часто воплощается в более частных мотивах, структурах и образах, сходных с образами лермонтовских стихотворений; интертекстуальные связи с лермонтовскими текстами устанавливаются благодаря цитатам из них Расставание, напоминание лирического героя о себе как о мертвом («И мертвым я буду существенней для / тебя, чем холмы и озера <…>» [II; 41]) и проклятие изменившей возлюбленной в стихотворении «Отказом от скорбного перечня — жест…» (1967) соотносятся с «Завещанием» Лермонтова, герой которого говорит о любимой им женщине:

Как вспомнишь, как давноРасстались!.. Обо мне онаНе спросит… все равно,Ты расскажи всю правду ей,Пустого сердца не жалей;Пускай она поплачет…Ей ничего не значит.

(I; 311)

Угроза героя стихотворения Бродского «Отказом от скорбного перечня — жест…» тревожить совесть возлюбленной и после смерти, являясь к ней призраком[503], восходит к лермонтовской «Любви мертвеца»:

Глушеною рыбой всплывая со дна,кочуя, как призрак, по требам,как тело, истлевшее прежде рядна,так тень моя, взапуски с небом,повсюду начнет возвещать обо мнетебе, как заправский мессия,и корчиться будет на каждой стенев том доме, чье имя — Россия.

(II; 41–42)

Ср.:

Пускай холодною землею            Засыпан я,О друг! всегда, везде с тобою            Душа моя.<…>Коснется ль чуждое дыханье            Твоих ланит,Моя душа в немом страданье            Вся задрожит.Случится ль, шепчешь засыпая            Ты о другом,Твои слова текут, пылая            По мне огнем.Ты не должна любить другого,            Нет, не должна,Ты мертвецу, святыней слова,            Обручена,Увы, твой страх, твои моленья            К чему оне?Ты знаешь, мира и забвенья            Не надо мне!

(I; 314–315)[504]

Искалеченный изменой возлюбленной лирический герой в стихотворении «Отказом от скорбного перечня — жест…» уподобляет себя инвалиду: «За лучшие дни поднимаю стакан, / как пьет инвалид за обрубок» (II; 41). Это сравнение повторено в «Элегии» («До сих пор, вспоминая твой голос, я прихожу…», 1982): «позвонить некуда, кроме как в послезавтра, / где откликнется лишь инвалид — зане потерявший конечность, подругу, душу / есть продукт эволюции»[505] (III; 68). Это уподобление восходит к лермонтовскому стихотворению «Нищий»:

У врат обители святойСтоял просящий подаяньяБедняк иссохший, чуть живойОт глада, жажды и страданья.

Куска лишь хлеба он просил,И взор являл живую муку,И кто-то камень положилВ его протянутую руку.

Так я молил твоей любвиС слезами горькими, с тоскою;Так чувства лучшие моиОбмануты навек тобою!

(I; 121)

Слова «нищий» (в лермонтовском тексте) и «инвалид» (в тексте Бродского) могут быть восприняты как окказиональные синонимы: просящие подаяния нищие часто бывают калеками. Отличие текстов двух поэтов в том, что Лермонтов обнажает чувство, а Бродский вуалирует, сохраняя лермонтовское сравнение как «шифр» эмоции.

Мотив любовной разлуки иногда выражен Бродским средствами лермонтовского поэтического языка. Так, в стихотворении Лермонтова «Расстались мы, но твой портрет…» знаком неизменной любви лирического героя является портрет возлюбленной, им хранимый:

Расстались мы, но твой портретЯ на груди моей храню;Как бледный призрак лучших лет,Он душу радует мою.

И новым преданный страстям,Я разлюбить его не мог.Так храм оставленный — всё храм,Кумир поверженный — всё бог!

(I; 263)

«Вся смысловая структура стихотворения „Расстались мы, но твой портрет…“ построена на семантике замещения и имеет своеобразную метонимическую структуру: главный конструктивный принцип — замена целого частью. Функцию заместителя выполняет <…> портрет. При этом речь идет о портрете <…> покинутой женщины» (Ю. М. Лотман)[506].