Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха - Тамара Владиславовна Петкевич

следующий же день.

На полученную страховку я купила кое-какую мебель, посуду, настольную лампу. Комната обрела вид и смысл убежища.

* * *

О моём существовании Володиной семье стало известно после того, как его младшая дочь Мария нечаянно обнаружила у отца мою телеграмму.

– Папа, от кого это? – спросила она.

Володя доверился ей, как другу, и всё рассказал. В один из моих приездов в Москву, в 1960 году, он нас познакомил. Сочтя меня его временной слабостью, младшая дочь отнеслась к проступку отца снисходительно. Была достаточно мила со мной. Но когда поняла, что увлечение серьёзно, заняла непримиримую позицию. В Ленинград наведался её муж – провести со мной переговоры. Сначала потребовал, чтобы я дала ему слово «оставить отца в покое, иначе жена и обе дочери проклянут и вас, и его». Под конец смягчился: «Иногда он мог бы приезжать, но с условием, что это не скажется на бюджете семьи». Ошарашив предположением, что я получаю от Володи какие-то деньги, отбыл восвояси.

В канун Нового года Володя неожиданно позвонил из Москвы. За его внезапным решением приехать стояли какие-то рабочие неурядицы и серия проработок его «аморального поведения» партийными инстанциями.

– Ты меня ждёшь? Завтра буду. Сказал семье, что не могу больше изворачиваться и лгать.

– Как?! Не поговорив со мной?..

– Мне казалось, я могу и должен сделать это сам… Сейчас мне трудно слышать критику того, что уже свершилось.

Всё связанное с ним и составляло жизнь. Законно не законно, праведно не праведно, но эти отношения удваивали смысл существования. После его отъезда из Кишинёва прошло уже более двух лет. За отречением следовали возвраты, за самообвинениями – самооправдания, и снова всё по кругу… Но какой бы мукой ни оборачивались наши отношения, другими они не мыслились и не предполагались. От скоропалительности его нынешнего решения, от страха за него всё пришло в смятение.

Володя приехал. На встречу Нового года мы были приглашены к знакомым. Володя никого и ничего не видел, не слышал. Мне было не до радости. В собственных страданиях задыхаешься от боли. Когда понимаешь, что из-за тебя страдает кто-то другой, заболевает всё вокруг.

Дня через два, ночью, у него случился приступ аритмии. Выбежав на улицу, я по телефону-автомату вызвала неотложку. Приступ сняли. Врач уехал. Володя не находил себе места.

– Что ещё сделать? Скажи. Что нужно? Чего ты хочешь? – металась я.

И… он мне ответил:

– ХОЧУ ДОМОЙ!

Я видела его отчаяние, пыталась помочь:

– Успокойся. Соберись. Переступить через это, как видишь, не можем ни ты, ни я. Уезжай. Я провожу тебя.

И вдруг с той же горячностью он стал бросать на другую чашу весов:

– Никуда я не уеду! Нет! Слишком далеко всё зашло. Ты уже от меня не спасёшься. Не гони меня. Послушай, что я скажу. Я к тебе пришёл с трудом. Но я не уйду, потому что друг без друга мы быть не можем.

Несколько минут назад я думала так же. «Друг без друга» для меня значило существовать без кислорода. Но «хочу домой» коренным образом меняло формулу самого «кислорода». Всё, что могло произойти окончательного, уже произошло. Я проводила Володю.

Истинный смысл слов «хочу домой!» продолжал глубоко ввинчиваться в мозг, во всё моё существо.

* * *

Выйдя как-то из дома своей подруги Нины Изенберг, я остановилась и непозволительно долго стояла на Подьяческой улице перед окном чьей-то квартиры на первом этаже. Прямо в окно был выставлен подсвеченный электрическими лампочками аквариум. В папоротниковом лабиринте ярко-зелёных растений, не запутываясь в них своими распушёнными волнообразными хвостами и плавниками, двигались экзотического вида рыбки. По-разному: одни – охотничьими, нервными рывками, другие – плавно, лениво изгибаясь. Внимание приковывала не форма, не окраска рыб, а неуёмность и непрерывность их движений. Будто эту способность двигаться выкрали у меня. Вот она, эта активность, в микромасштабе, за окном, за толстым стеклом аквариума, а я, утратившая её, существую в параличе, в каком-то глухом тупике. Смотрю со стороны, любуюсь подвижностью живых существ, но вобрать её в себя – не могу. Столько прожить, столько понять – и не уметь ни в чём помочь себе по существу: ни в истории с сыном, ни в истории с Володей!

«Дорогая моя! – писала мне Хелла. – Да, жизнь наделила нас суровой судьбой. Но такое случается с миллионами. А нас с тобой, тебя и меня, наградила ещё каким-то изнутри идущим огнём. Потушить его мы не можем, как не можем жить без сердца или дыхания. Всё это мы знаем, но знать здесь – не выход».

Хелла была старше меня на шестнадцать лет, но связаны мы с ней были именно этим «огнём», возраста не имеющим. Стоило грянуть моей сердечной беде, как именно Хелла встала возле, «горела» рядом.

«Томи! Держись! – требовала она. – Ты опять стала самой собой со своим внутренним вихрем, бурей и трепетом! Я прошла такое. Ты должна! Прошу! Не сделайся горькой! Если новое станет требовать тебя категорически – не обманывай себя. Живи правдой! Какая бы высокая цена ни была. Да буду я, моя судьба, тебе уроком навсегда!.. Я выгорела, и на этом месте ничего уже не прорастёт. Эта горячая зола не остывает. Жжёт и жжёт. Я хочу, категорически хочу правом любви к тебе и правом пережитой мною трагедии, чтобы теперь – не ты! Помни мои страдания, мою погубленную жизнь. Я одна знаю, что знаешь ты. Умоляю! Иначе ты погибнешь, как погибла я».

Но, превратившись в свободную энергию, мы уже сами рушили жизни других людей. Ужасаясь себе, я написала ей об этом.

«Да. Ты права, – отвечала Хелла. – Жизнь железная. Сердце ещё более железное. Никому не говорю, не пишу такое. Только тебе. Мы понимаем друг друга. Это наша совместная тайна. Если она и не утешает, она всё же нужна нам. Мы, ты да я, не станем друг перед другом бодриться. Нам так легче!»

Что-что, а захватывающую душу искренность мы усвоили с лихвой. И существовать без неё и без правды не умели.

Хелла осталась на пепелище, пережив крушение социальных идей, любви и материнства. Она выбиралась из безысходности, вновь и вновь возрождалась, подтверждая нехитрую истину: иметь опору надо всегда только в себе самом. Над созданием этой опоры мы неустанно трудились всю жизнь. Её изничтожали. Мы пытались отстроить её заново.

* * *

Своей «личной правдой» я когда-то расправилась с любовью Бориса. Лишила его иллюзий – и сейчас осталась без них сама. Борис сумел вырвать себя из заколдованного круга. Уверял ведь когда-то, что