Николаевская Россия - Астольф де Кюстин

моде в наше время.

— В России?

— Нигде, а в особенности в стране, где всем правят газеты.

Я был того же мнения, но не хотел этого высказать, так как моя собеседница явно желала меня уколоть резкостью своих ответов. К счастью, случилось происшествие, прервавшее неприятный разговор. На улице послышался шум, и все общество бросилось кокну. Оказалось, что между лодочниками вспыхнула ссора, грозившая перейти в поножовщину. Но достаточно было появиться моему инженеру на балконе, чтобы сказалось магическое действие мундира. Все моментально стихло.

— Что за чудный народ! — воскликнула дама, задавшаяся целью меня «занимать». «Бедняги», — подумал я, не склонный восхищаться чудесами, вызываемыми страхом, но предпочел не высказывать этой мысли вслух.

— У вас нельзя было бы восстановить порядок с такой легкостью, — продолжала моя неутомимая противница, пронзая меня пытливым взглядом.

— Пожалуй. Свобода имеет свои неприятные стороны, но мы пользуемся и ее благами.

— Какими?

— Их не могут понять в России.

— Мы обходимся без них.

— Легко обойтись без того, чего не знаешь.

Моя собеседница обиделась и резко переменила тему разговора:

— Скажите, это о вашей семье и о вас лично говорит мадам де Жанлис в своих «Воспоминаниях Фелиси»{95}?

Я ответил утвердительно и выразил свое изумление по поводу того, что эти книги известны в Шлиссельбурге.

— Вы смешиваете нас с самоедами, — ответила дама таким злым голосом, что я поневоле сам заразился ее настроением и начал подавать реплики в соответствующем тоне.

— О нет, государыня, но, по-моему, русские могут заниматься чем-нибудь более достойным, чем сплетни французского общества.

— Мадам де Жанлис совсем не сплетница.

— Может быть, ноте из ее сочинений, в которых она грациозно рассказывает анекдоты о своих современниках, должны, мне кажется, интересовать только французов.

— Значит, вы хотите, чтобы мы не особенно высоко ставили ваших писателей?

— Я хочу, чтобы нас ценили за наши истинные заслуги.

— Но если от вас отнять ваше влияние на Европу, которое вы на нее оказали в качестве законодателей светского этикета, то что от вас останется?

Я почувствовал, что имею дело с сильным противником.

— Останутся славные страницы истории Франции, да и не только Франции, но и России, потому что ваше отечество обязано своим теперешним положением в Европе той энергии, с которой вы нам отомстили за взятие Москвы.

— Да, это верно. Вы оказали нам, хотя и против своей воли, действительно большую услугу.

— Вы, быть может, потеряли близкого человека на войне? — спросил я, думая найти источник сильнейшей неприязни к Франции, сквозившей во всех суждениях этой суровой дамы, но получил отрицательный ответ.

В таком неприятном тоне беседа продолжалась до обеда. Я пытался было навести разговор на нашу новейшую литературную школу, но увидел, что в России знают одного лишь Бальзака. Перед ним бесконечно преклоняются и довольно верно о нем судят. Почти все сочинения современных французских писателей запрещены в России, что доказывает приписываемое им влияние. Вероятно, других писателей тоже знают, ибо с таможней можно столковаться, но боятся о них говорить. Впрочем, это лишь мое предположение{96}.

Наконец после томительного ожидания сели за стол. Хозяйка дома, верная принятой на себя роли статуи, пришла в движение единственный раз за весь день, перенеся свою особу с дивана на стул в столовой. Отсюда я убедился в существовании ногу идола, но губы и глаза его не шевельнулись. За столом царствовала изрядная натянутость, но обед был непродолжителен и показался мне довольно вкусным, за исключением супа, оригинальность которого перешла все границы. Представьте себе холодный отвар невероятно крепкого, пряного и насахаренного уксуса с плавающими в нем кусочками рыбы. Кроме этого адского кушанья да еще кислого кваса, национального русского напитка, все остальное я ел и пил с большим аппетитом, в особенности отличное бордо и шампанское.

В шесть часов вечера я распрощался с гостеприимными хозяевами ко взаимному и, нужно сознаться, нескрываемому удовольствию и направился в замок N, где меня ожидали. В N, расположенный в шести или восьми лье от Шлиссельбурга, я приехал еще засветло и провел остаток дня, гуляя по прекрасному парку, катаясь в лодке по Неве и в особенности наслаждаясь тон кой беседой с дамой высшего круга.

После оказавшегося столь неудачным опыта знакомства с русской буржуазией я чувствовал особенную тягу к высшему свету со всеми его пороками.

В Петербург я возвратился после полуночи, сделав за день около тридцати шести лье по знаменитым российским дорогам, — недаром лошадиный век в России исчисляется в среднем восемью или десятью годами.

ГЛАВА XVII

Прощание с Петербургом. — Догмат послушания. — Крестьянские бунты. — Внезапная задержка. — История декабриста Трубецкого. — Неугасимая ненависть Николая к декабристам. — Письмо княгини. — Мстительное преследование. — «Тюремщик одной трети земного шара». — Кюстин обманывает цензуру.

Сегодня ночью я прощался с Петербургом. Прощание — магическое слово! Оно придает неизъяснимую прелесть всему, с чем суждено расстаться. Почему Петербург никогда не казался мне таким прекрасным, как в этот вечер? Потому, что сегодня я видел его в последний раз.

В начале одиннадцатого я возвращался с островов. В этот час город имеет необычайный вид, прелесть которого трудно передать словами. Дело не в красоте линий, потому что все кругом плоско и расплывчато. Очарование — в магии туманных северных ночей, в их светлом сиянии, полном величавой поэзии.

Со стороны заката все было погружено во тьму. Город черным, словно вырезанным из бумаги силуэтом вырисовывался на белом фоне западного неба. Мерцающий свет зашедшего солнца еще долго горит на западе и освещает восточную часть города, изящные фасады которой выделяются на темном с этой стороны небе. Таким образом, на западе — город во мраке и светлое небо, на востоке — темное небо и горящие в отраженном свете здания. Этот контраст создает незабываемую картину. Медленное, едва заметное угасание света, словно борющегося с надвигающейся неумолимой темнотой, сообщает какое-то таинственное движение природе. Кажется, что едва выступающий над водами Невы город колеблется между небом и землей и готов вот-вот исчезнуть в пустоте.

Стоя посредине моста, переброшенного через Неву, я долго любовался этой красотой, стараясь запечатлеть в памяти все детали двух столь различных ликов белой петербургской ночи.

Я мысленно сравнивал Петербурге Венецией. Он менее прекрасен, но вызывает большее удивление. Оба колосса возникли благодаря страху. Но в то время как Венеция обязана своим происхождением страху, так сказать, в чистом виде, ибо последние римляне бегство предпочитали смерти и плодом их ужаса явилось