Мемуары - Ш Талейран

Languissenfc disperses sans honneur et sans vie;

Sur ces ebris du monde elevens 1'Arabie.

II faut un nouveau culte, il faut de nouveaux 1'ers,

II faut un nouveau Dieu pour 1'aveugle univers.

(Ibid., действие II, явление 5: Посмотри на Римскую империю, повсюду рушащуюся,-на это великое и растерзанное тело, рассеянные члены которого-"чахнут, разбросанные, лишенные чести и жизни;- на этих развалинах мира мы воздвигаем Аравию.- Нужна новая религия, нужны новые узы,-нужен новый бог для слепой вселенной.)

Аплодисменты сдерживались лишь почтением, но они готовы были разразиться еще громче при стихах:

Qui I'a fait roi? Qui 1'a couronne? La victoire.

("Магомет", действие I, явление 4: Кто сделал его царем? Кто короновал его? Победа.)

Когда Омар прибавлял:

Au nom de conqnerani et, de trioniphateur II vent joindre le nom de pacificateur ,

( Ibid., действие I, явление 4: К имени победителя и триумфатора - он хочет прибавить имя миротворителя.)

то присутствующие разыгрывали умиление. При этих словах Наполеон умело изображал волнение, показывая, что именно этим местом он хотел объяснить всю свою жизнь.

Когда Сен-При в "Смерти Цезаря" очень выразительно произносил, говоря о Сулле:

II en etail 1'effroi, j'en serai les delices, etc.,

("Смерть Цезаря", действие I, явление 4: Он олицетворял ужас, я олицетворяю радость,- и т. д.)

то в зале спешили выразить шумом одобрение.

Не буду приводить дальнейших примеров таких же уподоблений или сравнений, которые я наблюдал каждый день, я отметил лишь самое необходимое для того, чтобы ознакомить с настроением описываемого собрания.

Я встречал императора Александра после каждого спектакля у княгини Турн-и-Таксис, а Винцента принимал иногда у себя. Они оба находились под совершенно различным впечатлением. Император Александр был все время в восхищении, а Винцент испытывал непрерывный страх. Несмотря на все мои убеждения, ему было трудно поверить, что Наполеон ничего не предпринимает. Но тем не менее первые дни прошли без всяких деловых разговоров. Первая беседа, коснувшаяся деловых вопросов, была очень продолжительна. Оба императора подробно обсудили все, о чем их кабинеты вели переговоры в течение последнего года. Разговор окончился сообщением Александру проекта соглашения, который Наполеон составил, по его словам, в их общих интересах. Он передал его императору Александру, взяв с него обещание, что он его не покажет никому, в том числе ни одному из своих министров. Наполеон добавил, что это дело должно обсуждаться ими самими. Для доказательства значения, которое он придавал секретности вопроса, он отметил, что часть статей написана им самим для того, чтобы никто не мог о них узнать. Повторенное им слово "никто" явно относилось к графу Румянцеву и ко мне. Император Александр был так любезен, что понял это иначе. Попросив княгиню Турн-и-Таксис никого не принимать, он вынул из кармана этот договор. Наполеон потрудился тщательно переписать почти весь составленный мною проект. Но он изменил одну или две статьи и прибавил, что под предлогом отношений, существующих у петербургского кабинета с Оттоманской Портой, один русский корпус будет расположен недалеко от австрийской границы. Император Александр, указав Наполеону, что основания этого договора отличаются от того, что было почти окончательно установлено в Петербурге, оставил за собой право представить те письменные замечания, которые он найдет нужным сделать. Русские секреты, вероятно, плохо берегутся, так как на следующий день утром ко мне пришел Винцент и сказал, что, как ему известно, переговоры начались и уже имеется готовый проект соглашения. Я предложил ему сохранять спокойствие, предпринимать лишь необходимые шаги и в особенности не проявлять никакой тревоги. Я добавил, не говоря ничего больше, что мое положение позволяет мне оказать некоторое влияние на принимаемые решения и что ему известно, как решительно я возражаю против всего, что может повредить безопасности и авторитету Австрии.

Прошло два или три дня, в течение которых оба императора встречались лишь на парадах и маневрах, в обеденные часы или на спектаклях. Я продолжал каждый вечер посещать княгиню Турн-и-Таксис, император Александр так же регулярно навещал ее; у него был озабоченный вид, что побуждало меня вести как можно более легкий разговор. Однако однажды я воспользовался "Митридатом", которого тогда играли, чтобы отметить все то, что могло быть в нем понято как намек; обращаясь к княгине Турн-и-Таксис, я привел несколько стихов из этой пьесы, но разговор не был поддержан. Император сказал, что у него слегка болит голова, и удалился, но его последним словом было: "до завтра". Каждое утро я встречался с Коленкуром. Я спросил его, не находит ли он, что император Александр сильно остывает к Наполеону. Он был другого мнения и полагал, что Александр испытывает замешательство, но сохраняет прежнее восхищение перед Наполеоном и что замешательство его скоро рассеется.

В эти дни политической сдержанности император Наполеон продолжал ежедневно после завтрака принимать тех немцев, одобрения которых он искал и ценил. Поручение, данное им Гете, было точно выполнено, и Виланд приехал. Он пригласил их обоих к завтраку. Я помню, что в этот день на нем присутствовал принц-примас и было много других лиц. Император тщательно подготовлял свои торжественные беседы и стремился проявить в них все свои дарования, поэтому он приходил вполне подготовленный к какой-нибудь теме, совершенно неожиданной для того лица, к которому он обращал свою речь. Слишком решительные возражения никогда не ставили его в затруднительное положение, так как он легко находил под рукой довод, чтобы перебить собеседника. Я имел несколько раз случай заметить, что за пределами Франции ему нравилось касаться в разговорах возвышенных вопросов, вообще довольно чуждых военным людям, что тотчас же выделяло его из окружающей среды. В этом отношении его уверенность в себе не была бы поколеблена даже присутствием Монтескье или Вольтера, что может быть объяснено блеском его судьбы, особенностями характера и иллюзиями, которые ему создало его тщеславие.

Было три или четыре вопроса, которых он особенно охотно касался. Беседуя в предшествовавшем году в Берлине с знаменитым Иоганном Мюллером, он попытался установить основные этапы развития человеческого сознания. Я до сих пор вижу изумление, изобразившееся на лице Мюллера, когда император говорил, что быстрое распространение и развитие христианства вызвало чудесное противодействие греческого духа римскому, и когда он с одобрением отмечал искусство, с которым Греция, побежденная физической силой, занялась покорением интеллектуального мира. Он добавил, что это покорение было совершено при помощи тех благотворных начал, которые оказали такое влияние на все человечество. Всю эту фразу он заучил наизусть, и я слышал, как он ее точно таким же образом повторил Фонтану и Сюарду. Мюллер ничего не ответил; он был изумлен, чем император поспешил воспользоваться, предложив ему написать историю его, Наполеона, империи. Я не знаю, чего он хотел достичь у Виланда, но он сказал ему множество любезностей. "Г. Виланд, мы очень любим во Франции ваши работы; ведь вы автор "Агафона" и "Оберона". Мы называем вас немецким Вольтером".-"Ваше величество, это сравнение мне очень лестно, но оно совершенно неправдоподобно; такая похвала со стороны расположенных ко мне лиц слишком преувеличена".- "Скажите мне, господин Виланд, почему ваш "Диоген", "Агафон" и "Перегрин" написаны в том двусмысленном стиле, который превращает вымысел в историю, а историю в вымысел? У такого выдающегося, как вы, человека стили должны быть обособлены и раздельны. Все, что их смешивает, легко приводит к путанице. Поэтому-то во Франции не любят драмы. Я боюсь быть слишком смелым, так как я имею дело с сильным противником, тем более, что сказанное мной относится к Гете в такой же степени, как к вам".-"Ваше величество позволит нам заметить, что французский театр знает очень мало трагедий, не представляющих смеси вымысла и истории. Но здесь я вступаю в область господина Гете, он ответит сам и, конечно, сделает это хорошо. Что касается меня, то я хотел дать несколько полезных людям поучений, и для этого мне нужен был авторитет истории. Я желал, чтобы заимствованным в ней примерам было легко и приятно подражать, а это потребовало прибавления идеалов и романтики. Мысли людей иногда ценнее их поступков, и хороший литературный вымысел ценнее истории людского рода. Сравните, ваше величество, "Век Людовика XIV"(8) с "Телемаком"(9), и вы увидите, который из них дает лучшие уроки государям и народам. Мой Диоген чист на дне своей бочки".-"Но знаете ли вы,-сказал император,-что случается с людьми, которые показывают добродетель лишь в литературном вымысле: они заставляют думать, что добродетель-только пустая мечта. На историю часто клеветали сами историки".

Этот разговор, в котором, конечно, был бы затронут и Тацит, был прерван Нансути, сообщившим императору, что курьер из Парижа привез ему письма. Принц-примас удалился вместе с Виландом и Гете и попросил меня быть с ними у него к обеду. Виланд, не уверенный по своей простоте, хорошо или плохо он отвечал императору, вернулся к себе, чтобы записать этот разговор. Запись о нем он принес к принцу-примасу в том виде, в каком он только что приведен. На этом обеде присутствовали все блестящие люди из Веймара и его окрестностей. Я заметил одну даму из Эйзенаха, сидевшую близ примаса. При обращении к ней ее называли не иначе, как именем какой-нибудь музы и притом без всякой аффектации. "Клио, передать ли вам то-то",-спрашивал ее примас, на что она просто отвечала да или нет. На земле она звалась баронессой Бехтольсгейм. После обеда все отправились в театр, и по обыкновению после спектакля я проводил императора, а затем направился к княгине Турн-и-Таксис.