Блики, или Приложение к основному - Василий Иванович Аксёнов

спрашивает Николай. – Что, в смысле этот… голубой?

– Как – голубой?.. Ты чё городишь?

– А как – за мальчиков – ещё?

В печи потрескивает уже изредка лишь. Тихо сделалось. Но ненадолго.

– Ох, да ты, Господи!.. Да ну, ты чё, – чуть не кричит Макей. – Ну ты и скажешь… Нормальный был – мужик да и мужик… Ехал в Исленьске на трамвае… поздно ночью, на последнем – те же ходят не всю ночь. А в нём, в трамвае в этом, он, Хакас, да пареньков ещё каких-то трое – никого народу больше… Те – впереди, а он – вроде как я сейчас – на самом заднем… Едет и едет, а куда… да куда бы он ни ехал, не в этом дело… не помню, может, он и говорил… Ну и вот, а эти пареньки, те – трое, сидят впереди и режут ножичками кожу на сиденьях…

– Там дерматин, – перебивает Николай. И говорит: – Шикарно было бы, если бы кожа.

– Ну, хрен бы знал… А пусть и дерматин, – соглашается Макей. – Дерматин, дак резать, что ли, можно?

– Да почему! – говорит Николай. – Я это так… Какая кожа?

– Ну вот, – говорит Макей. И говорит: – Не доводилось ездить на трамвае, так только – издали и видел… На самолёте тоже не летал, но не жалею, а вот на поезде пришлось, но не об этом… я про пареньков… Сидят, шнурки, сидения кромсают. Им вроде и развлечься больше нечем… А он, Хакас… тут кто-то бегает?.. так, показалось ли?.. и не то чтобы ему, Хакасу, сидений стало жалко, сиденья – ладно, шут бы с ними, а, ну представь, ты бы – один… ты бы – не знаю, правда, – говорит Макей, – у всех по-разному оно… ты вон – охотник – торчишь, как сыч, в лесу один – и не боишься… Как бы получше-то?.. Эх, потрезвее был бы малость, наоборот ли, попьянее, а то язык – как неродной… Ну, вроде вот: власть над тобой какая-то, допустим, какая – неважно… а власти над собой он никакой не выносил – я тут про страх и тот момент… Те – по годам-то вроде бы и салабоны, но не хлюпики, из ясельного возраста давно уже вышли, но не изработались – силу дурную им девать некуда, головёнку оторвут тебе, как зяблику, – и не заметят. Встал он, Хакас, подходит к ним и… мне-то понятно, шкурой прямо чувствую… и представляю…

– Да ясно, ясно, – говорит Николай.

– Тебе и ясно… Ну, подошёл и говорит: добро казённое не надо, мол, ребята, портить. А те ему: козёл, мол, сгинь. А он – тянул уже, хоть и за драку, два года так и год условно – и про козла ему обидно было… от сопляков ещё, к тому же, но он стерпел – и говорит: ребята, бросьте, мол, не надо. Слово за слово – и началось… Сам заедаться первым не любил – хоть и росточком-то был небольшенький, а такие обычно задиристые, – но за правило держал: первым не рыпаться, а тут вдруг чё-то и сорвался, вскипел, ну там и я бы, правда… но не знаю… Заломил ручонку одному, ножичек у него отобрал и исполосовал на них их куртки… они – сиденья, он им – куртки… А самого вертлявого пырнул маленечко, но не нарочно, как рассказывал, – в пылу… легонько – только поцарапал. А у ребят у этих, у шнурков, где-то кто-то кем-то там-то… Я ненавижу их, хоть и знаю, что грешно, но не об этом… У них – родители на тёпленьких местах, а у того – судимость, да и не одна, а две целых. Тяп-тяп – рассмотрено, и – сел мужик… ну, как по норме, церемонятся-то мало, если с такими, как Хакас, когда без роду и без племени… А до того ещё, как сел, второй-то раз, после первой отсидки, и пить совсем бросил, в рот, говорил, не брал, не принимал ни капли, и даже пива ни глотка – то-то ведь ерунда, как квас почти, а он и – пива… и тоже из-за этого же – из-за власти… вино же – власть, да и какая… а власти он не выносил… ну есть такие, понимаешь?

– Да понимаю, понимаю, – говорит Николай.

– Он понимает… С вином, мне кажется, уж это зря… он перегнул, по-моему, немножко, – говорит Макей. – Дело хозяйское, конечно, сам как хотел, так и решал, в моих советах не нуждался… Я под таким ярмом вон – с удовольствием, а без него не знал бы, как и жить… Но то, что с другим не зря, дак это точно, тут уж и я согласен безо всяких, – сказал так Макей, из ковшика отпил, ковшик поставил опять себе на колени, помолчал сколько-то и продолжает: – Пить – кто не пьёт, кому разве болезнь какая мешает… язва, печень или чё другое, с чем шибко не попьёшь, а так-то большинство же… Он коноплю курил и чё-то там ещё… и говорил он, называл, но, без нужды-то, и не помню… А потом вроде и того хуже – до вен своих добрался… Слышал, – спрашивает, – колют?

– Слышал, конечно, – отвечает Николай. – Да и читал… нынче зимой статья была в газете… и про наших… то всё как не было, а тут вдруг появились.

– Вот… Власть?.. Власть – куда уж круче!.. Не чета вину, – говорит Макей. – Ну, думает, побаловался – будет, а то захватит, дескать, до печёнки – и не вырвешься. В степь, как рассказывал, с утра пораньше ушёл, где никого, ни человека, подальше забрался, суток трое там по земле, как конь, но не вставая только, пропластался, стерню зубами погрыз… и всё вроде, как будто – баста! – сказал это и рукой махнул Макей, отрубил будто, сломав нечаянно о край табуретки папиросу, так что искры лишь от той посыпались, и говорит: – Ширю клешнями тут своими… одна нашлась, и ту вон порешил.

Помолчали оба, пока он, Макей, нащупывая в темноте, собирал в щепоть рассыпавшийся по полу табак и бросал его в банку с окурками, а успокоился когда, затих Макей, тогда и говорит тот – Николай:

– Как-то не верится…

– Ты думаешь, он врал? – говорит Макей. – Не похоже было, не похоже.

– Я так не думаю, – говорит Николай, – но… тяжело, наверное… как-то не верится. Было бы просто…

– Ну, тяжело… не верится, – говорит Макей. И говорит: – Курить вон бросить тоже нелегко, бросают же.

– Другое дело…

– Ну, я не знаю.

– Один фокус – табак, другой – наркотик… Власть-то, ты