Приют героев - Генри Олди

Так писал Шимон Франке, крупнейший исследователь блокации, в трактате «Этика любви к дальнему».

Прав он или нет, судить не нам.

Со дня обращения блокатор видел тридцать шесть слоев реальности в образе трех дюжин струн гигантской арфы. И был способен изменить звучание любой струны, заставить звук умолкнуть или исказиться, сбить настройку, нажав на педаль или умело подкрутив леверс. Имеющий уши говорил с блокатором и не слышал; верней, слышал с искажениями. Имеющий глаза смотрел на блокатора и не видел; верней, страдал выборочной близорукостью или дальнозоркостью. Имеющий ману выплескивал ее на блокатора, преобразовав изящным заклинанием – и промахивался; верней, рисковал облиться с головы до ног, обнаружив, что вода сделалась кровью, кровь – кипящим оловом, а кипяток холодней ледышки за пазухой.

– Сволочь! – только и сказал Этьен Круасан, колдун-подорожник, пытавшийся запутать блокатора Флавеля Листаря в трех соснах. Грубо? – пожалуй. Но чего не скажешь на пятый день скитаний в лесу, потому что «рябой стопор» в итоге кашля посреди наговора превратился в «рыбу-штопор», завивая твои проезжие пути винтом!

– Мы должны признать, что кожура от лимона способна оказать решающее влияние… – писал в рапорте десятник караульной стражи Костка Малец, отчитываясь о провале операции по захвату блокатора Нумы Слепня. Точнее, рапорт строчил писарь, облагораживая изящной словесностью черную брань десятника Костки, поскользнувшегося на ровном месте и отбившего копчик о брусчатку мостовой.

«Вряд ли я потяну профоса Надзора Семерых. А если профос не один…» – думал малефик Андреа Мускулюс год назад, стоя над незнакомым трупом в Филькином бору. И правильно думал.

Много ли было блокаторов?

Нет. Немного.

Капитул Надзора Семерых, даже испытывая в блокаторах недостаток, твердо знал: не приведи небо, чтобы таких людей стало много.

CAPUT X

"В ПОРТУ СМОТРЮ НА КЛИПЕРА —

НИ ПУХА, НИ ПЕРА!.."

– В чем дело, Иридхар?

– Посыльный, ваша светлость. Требует вас.

– Посыльный?

– Да. У него пакет. На ваше имя.

– Пусть войдет и зачитает.

– Вслух?

– Разумеется, вслух.

На лице барона читалось мучительное, кошмарное чувство deja vu. Очень похожее выражение, только стократ усиленное, прочно оккупировало физиономию ногтяря, который обслуживал его светлость. Анри даже стала опасаться, что цирюльник рухнет в обморок.

– А вдруг там служебные тайны? – боязливо пискнул ногтярь, дернув шпателем.

К счастью, шпатель не зацепил служебный стигмат фон Шмуца.

* * *

– Ваша светлость! Это я! Они меня зад-держивают!

– Перестаньте ломиться, сударь! Здесь частная цирюльня, а не бордель!

– Вульгарный брад-добрей! Прочь!

– Что вы себе позволяете?!

– Ваша светлость! Велите этому п-п-пи… п-пиявочнику сгинуть!..

Никогда раньше Анри не слышала, чтобы кричали так: сочетая в едином порыве гнев монарха, услужливость дворецкого и могучее, достойное философа-циника, чувство собственного достоинства. Вигилла убавила концентрацию флогистона, отчего экран сделался дырчатым и легкомысленным, как дербантские кружева. В прорехах возник смешной господинчик, похожий на нерукотворный памятник самому себе. Желтые чулки, подвязки крест-накрест, плащ обшит таким широким бордюром, что не поймешь, из какой материи он сделан. Кругло набитые плечи и выпяченная клином грудь камзола делали посыльного комичной пародией на Гусака-в-Яблоках, покровителя гениев воздуха.

Ловко сдернув нюрландский колпак с перьями и размахивая им наподобие меча, гость теснил семерых работников цирюльни вглубь зала.

– Безмерно рад, – уныло сказал барон с видом человека, которому явился дух невинно убиенного папеньки, требуя мести. – Сударыня Куколь, не извольте беспокоиться. Это мой камердинер, Любек Люпузано. Заботлив, предан, настойчив. Кладезь достоинств. Что касается остального…

Героический Любек прорвал цепь обороны и ринулся в брешь, не дожидаясь, пока Конрад перейдет от достоинств к прочим качествам камердинера.

– Ваша светлость! Томимый чувством обеспокоенности, д-дерзнул я…

– Короче, Любек.

– Д-доставив в отель д-дополнительное имущество, которое, как вид-дится мне, украсит пребывание…

– Еще короче.

– Вы сегод-дня прямо тиран, – огорчился Любек, вытирая колпаком пот. – Наняли бы себе немого камердинера… Вот, вручили у гостиницы. Велели разыскать вас и перед-дать. А гд-де вас искать по выход-дным? Только зд-десь…

– Кто вручил?

– Сами, небось, велели: короче, мол…

– Любек! Сгною!

– Гонец. Заказной, из Гончей Бандерильи. Они по выход-дным за д-двойной кошт бегают. Морд-да хитрая, од-дет с претензиями. Письмо личное, пахнет д-духами.

– Какими?

– «Летний сон». Жасмин, гальбанум, горечь тубероз. На периферии легкие тона род-д-д… род-д-до-д-денд-д-дрона.

Анри испытала острый приступ зависти. Везет же некоторым со слугами! Но барон хмурился, мрачнея с каждой секундой.

– Читай вслух, – велел он, выразительно кивнув в адрес ногтяря.

Кивал фон Шмуц с двойным смыслом: дескать, и руки заняты, и служебных тайн в письмах, пахнущих туберозами, вряд ли сыщешь.

– Милый Кончик! Я вся изнемогла! – с выражением начал декламировать камердинер, взломав печать и развернув ароматное послание. – В глубинах моего естества трепещет эхо…

Внутри Анри что-то булькнуло. Сцепив зубы, она вступила в героическую борьбу с хохотом. Напротив кусал губы ногтярь, разглядывая шпатель, словно впервые его увидел.

– Дальше! – велел железный квиз, катая желваки на скулах.

– …эхо твоих лобзаний! Прид-ди в мой буд-дуар – где балд-дахин на столбиках, и страстное колыханье тюлевых гард-дин. Чашка горячего молока жд-дет тебя. Папа Сатырос обещает быть паинькой и не кусаться. Я тоже. Навеки твоя, Шимми Весельчачка.

Хозяин Иридхар сбежал в пиявочную залу, откуда сразу донеслось басовитое уханье. Наверное, пиявки сошли с ума, нарушив обет молчания.

– Что на печати, Любек?

– Влюбленный сатир обнимает нимфу. В ребристом круге.

– Можешь отправляться домой. Сударыня, бросьте хихикать и озаботьтесь конфиденциальностью.

Анри вернула экран в прежнее состояние.

– Над кем смеетесь? – поинтересовался барон, дождавшись утвердительного кивка. – Лично мне, знаете ли, не до смеха. Криптограмма от прокуратора Цимбала – скверный повод для веселья. Меня срочно вызывают. На чашку горячего, будь оно проклято, молока.

– Куда? – опешила Анри.

Барон язвительно прищурился:

– Туда, где балдахин на столбиках. И колыханье гардин. В дом Рудольфа Штернблада, капитана лейб-стражи. Папа Сатырос – старое прозвище Руди, еще с кавалергардских времен.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});