Миф о 1648 годе: класс, геополитика и создание современных международных отношений - Бенно Тешке

[Rowen. 1980. R 54–55]. Размножение должностей и увеличение гарантий, предоставленных их обладателям, – процессы, которые сопровождали внешние войны, особенно в период Итальянских войн и Тридцатилетней войны. По Леруа Ладюри, между 1515 и 1665 гг. общее число обладателей постов в королевстве возросло с 4041 до 46 047 [Ладюри. 2004. С. 17]. Между ростом военных действий и размножением постов существовала жесткая корреляция, указывающая на связь международного геополитического накопления и внутреннего размывания государственной власти[142]. «Именно в 1635 году, когда Франция вступила в войну с Испанией, продажа должностей достигла своего пика, так что рынок был затоплен всевозможными финансовыми и судебными должностями начиная с председателей parlements [высших судов] и заканчивая сержантами и клерками самых малых судов» [Parker. 1996. Р. 158]. Решающим пунктом является то, что эта продажа не просто отчуждала доли государственной собственности; она породила цепочку практик, выпадавших из зоны королевского управления, то есть практик, несовместимых с любым понятием нововременной бюрократии, нововременной государственной финансовой политики или нововременного суверенитета.

Цена должности основывалась на ее ценности, которая определялась личными выгодами для того, кто ее занимал. Если эта должность считалась особенно прибыльной или престижной, конкурирующие друг с другом покупатели еще больше повышали его цену. Другими словами, должность стала товаром. Более того, должности не только наделяли покупателей титулами, престижем и политическим влиянием, они рассматривались чиновниками в качестве приносящего прибыль вложения капитала. Для короля они были своеобразной формой беспроцентного кредита, поскольку процент покрывался прибылью, извлекаемой из постов [Hoffman. 1994. Р. 230–235]. Хотя некоторые держатели постов получали жалованье, эта gages [плата] считалась возмещением инвестиций, не столь значимым по сравнению с доходами, получаемыми от самих постов [Schwarz. 1983. S. 178]. Однако, поскольку такие инвестиции не возвращались обратно в экономику, а шли на средства политического и геополитического накопления, эти кредитные структуры не имеют ничего общего с капитализмом[143]. Они просто разрослись на основе политических привилегий. «Французы предпочитали покупать должности, а не инвестировать в коммерческие или промышленные предприятия» [Воппеу. 1991. Р. 344]. Эти инвестиции привели к росту капитала рантье, но не смогли превратить его в предпринимательский капитал. Скорее, эти кредитные структуры создали новое финансовое звено между внутренней эксплуатации крестьянства посредством поддерживаемой системой государственных постов политической власти и внешним присвоением в форме политической власти, поддерживаемой военной машиной.

Поскольку должности превратились в товар, их продажи обычно были делом лишь продавца и покупателя, то есть трансакцией, которая исключала планомерную королевскую политику набора чиновников, хотя формально и требовала королевского разрешения. Постами торговали среди «частных» претендентов – отсюда resignatio infavorem tertii[144] [Reinhard. 1975; Schwarz. 1983. S. 177]. Таким образом, возник настоящий рынок должностей. Если король желал снять какое-то должностное лицо, ему нужно было выдать ему компенсацию. Из этого родилось множество дисфункциональных практик. Поскольку большинство должностей к 1604 г. стали наследственными благодаря введению paulette (годового налога на продаваемые должности) и продавались на аукционах тому, кто предлагал наибольшую цену, как можно было обеспечить сохранение профессиональной компетентности? Поскольку должности покупались для частного обогащения, как можно было контролировать плохое управление, мошенничество и коррупцию? Поскольку должность была частной собственностью ее держателя, кто мог помешать ему создавать и продавать новые производные должности по своей собственной инициативе? Поскольку должность была товаром, с ней обращались как с экономическим активом. Ее можно было заложить, передать в субаренду или разделить между наследниками. Даже министры финансов требовали от чиновников министерства, чтобы те выдавали ссуды государству для покрытия бюджетного дефицита, а эти ссуды гарантировались доходами с должностей. Со временем развилась кредитная структура, которая гарантировалась по большей части фиктивными будущими доходами, что превратило Корону в должника своего собственного творения – (частнопатримониального) класса чиновников.

Единственный слой чиновников, который часто (хотя и неверно) считается удовлетворяющим веберовским критериям непатримониальной бюрократии, – интенданты – не изменил фундаментальную логику донововременной французской бюрократии. Эти сменяемые королевские комиссары, наделенные исключительными полномочиями, применявшимися для надзора за сбором налогов и отправлением правосудия в провинциях, были созданы Ришелье и Мазарини как ответ на финансовое давление Тридцатилетней войны и послевоенного периода. Само их создание стало явным признаком финансовой логики размножения постов во Франции XVII в. Большинство патримониальных чиновников смотрело на интендантов как на прямую угрозу своим прерогативам, что и вызвало их сопротивление в период Фронды. Сами интенданты привлекались из высшего слоя судей и на период интендантства не теряли своих продаваемых постов. Следовательно, вследствие накопления постов и общего социального опыта их интересы на фундаментальном уровне не могли отделить их от чиновников, занимающих продаваемые посты, и превратить их в отдельный класс функционеров, который находился бы в руках короля [Salmon. 1987. Р. 202] (см. также: [Beik. 1985. Р. 14–15; Mettam. 1988. Р. 23; Parker. 1996. Р. 176]). И в качестве комиссаров они не превратились в независимых государственных бюрократов (с пожизненными должностями), а просто сформировали новый класс чиновников, который мог быть произвольно распущен королем – именно потому что они не владели своими постами [Hinrichs. 1989. S. 91].

Другими словами, продаваемость должностей и торговля ими не были всего лишь поверхностными формами коррупции или анахроничным наследием феодального прошлого. Скорее они были признанными, институциональными, легализированными формами ранненововременного управления внутри того режима эксплуатации, который придал французской административной системе ее весьма странный, «иррациональный», кризисный характер. Король вынужден был делить контроль над государством с частными чиновниками-дилетантами – причем этот дележ осуществлялся посредством реального отчуждения государственной власти частными лицами, а не посредством бюрократического делегирования полномочий: «Такое развитие приобрело огромное значение, поскольку стало тормозом всего королевского абсолютизма… Власть, которую корона завоевала, ослабив феодальную систему, располагавшуюся под ней, и гарантировав себе статус единственного властителя, теперь снова раздавалась, но уже не вассалам, а держателям должностей» [Rowen. 1980. R 56–57]. Следовательно,

…полная реализация системы продаваемости повлекла «демодернизацию» правления в XVII в. Продаваемость привязала абсолютизм к его феодальному прошлому, утвердив новую форму частной собственности на политическую власть, которая позволила богатым и влиятельным подданным – представителям знати или буржуа – разделить между собой прибыли и престиж государства. В этом проявилась неспособность короля управлять своим обществом без задабривания наиболее влиятельных поданных [Beik. 1985. R 13].

Структурная связка – отношение взаимозависимости – между абсолютистским правителем и корпорацией чиновников не эволюционировала в направлении действительно нововременного государства, а воспроизводила и укрепляла существующий уклад, пока это не привело государство к общесистемному краху.

Политические институты Франции раннего Нового времени

Демистификация абсолютистской «бюрократии» включает в себя более развернутое прояснение институтов французского государства. Поскольку только в том случае, если бы все политические институты наделялись легитимностью по королевскому указу и осуществляли волю короля в отдельных регионах, можно было бы говорить о внутреннем суверенитете.