Пазолини. Умереть за идеи - Роберто Карнеро

как этой, так и последовавших за ней статей{Точную и научную реконструкцию дебатов см. в Pierangeli 2015.}, в то время как иные выказывали озабоченность активизацией насилия в среде фашистской молодежи, прежде всего в Риме, но при этом ничего не делали, Пазолини подчеркивал межклассовый, и даже, если можно так сказать, «межидеологический» характер поведения и преступлений. В его глазах все это лишь подтверждало его собственный диагноз, поставленный негативной трансформации итальянского общества в целом.

Утверждение, что преступники – всего лишь «неофашистские мажоры», заявлял Пазолини, служило для левых способом успокоить совесть. В другой статье, опубликованной в Corriere della Sera 18 октября 1975 года под названием «Два скромных способа победить преступность в Италии» (позднее она попала в «Лютеранские письма»): «Преступники – отнюдь не только неофашисты, но и такие же, так же себя ведущие и так же думающие пролетарии и маргиналы, голосовавшие за коммунистов 15 июня» (во время региональных выборов органов власти){SP, стр. 688.}.

Для подтверждения своего тезиса Пазолини ссылался, как ■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■

■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■■.

Пазолини утверждал, что хорошо знал, о чем говорил, поскольку часто посещал мир римских предместий, как уже было сказано (хоть он и почти исчез в начале 60-х, писатель продолжал использовать прежний словарь для описания окраин Рима). В той же статье далее он задавался вопросом, что же превратило пролетариев и субпролетариев в мелкую буржуазию, и, отвечая на него, не смог избежать повторения уже многажды сказанного и написанного. Пазолини считал, что «произошла “вторая” промышленная революция, ставшая в Италии “первой”: потребление цинично разрушило “настоящий” мир, превратив его в “нереальный”, в котором исчезла разница между злом и добром»{Там же, стр. 690.}. Поэтому все – каким-то образом – стало плохо: в обществе осталась одна-единственная идеология, потребительский гедонизм.

Именно эти взгляды Пазолини продолжал отстаивать в последующие годы, и именно они пронизывают, почти навязчиво, «Корсарские письма». Это стало причиной обвинения Пазолини в пассатизме, то есть воспевании мифического золотого века, приверженности запретному клише «было лучше, когда было хуже». Однако подобные утверждения только упрощают политику Пазолини. Тем не менее, даже человек калибра Итало Кальвино 18 июня 1974 года в интервью Руджеро Гарини из издания Il Messaggero заявлял:

Италия невероятно изменилась, это очевидно. Но я не разделяю сожалений Пазолини о крестьянской Италиюшке, которую мы все знали в юности, которая продолжала еще выживать все 50-е. Эта критика настоящего из глубин прошлого ничего не дает […]. Ценности крестьянской, палеокапиталистической Италиюшки из наших уст выглядит некрасиво – мы жили в относительно привилегированных условиях; а каково было миллионам людей, которые на самом деле были крестьянами и несли на себе всю тяжесть того быта. Странно упоминать это в споре с Пазолини, прекрасно все это знающим, однако он дошел до идеализации того образа общества, чьему исчезновению мы были очень рады способствовать, внося свой вклад по мере сил{Calvino 2012, стр. 204.}.

Впрочем, Пазолини боролся с механистичным упрощением собственных мыслей. Об этом он писал в статье «8 июля 1974 года. Ограниченность истории и необъятность крестьянского мира» из «Корсарских писем» (оригинальная статья была опубликована в издании Paese Sera, и называлась «Открытое письмо Итало Кальвино. Пазолини: о чем я сожалею»): она стала ответом писателя, задетого замечанием Кальвино, упрекнувшего его в «тоске по Италиюшке» фашистского двадцатилетия, Италии совсем мелкобуржуазной, провинциальной, репрессивной особенно по отношению к тем, кто отличался, не был конформистом. «Италиюшка мелкобуржуазная, фашистская, демохристианская; она провинциальна и находится на обочине истории: ее культура – схоластический формальный и вульгарный гуманизм. Ты хочешь, чтобы я сокрушался обо всем этом? По моему личному мнению, эта Италиюшка осталась страной жандармов, которые меня арестовывали, судили, преследовали, мучали, линчевали почти два десятка лет»{SP, стр. 319.}.

Пазолини сожалел совсем о другом, о крестьянском мироздании: «Это безграничный крестьянский мир до наций и промышленности, еще существовавший несколько лет назад – именно о нем я сожалею (я не просто так жил так долго в странах Третьего мира, где он еще продолжает существовать, хотя и Третий мир постепенно выходит на путь так называемого развития)». Он все-таки объяснил, что же было, по его мнению, особенностью крестьянской цивилизации: «Люди этой вселенной никогда не видели Золотых веков – с Италиюшкой они были связаны лишь формально. Они жили […] в эпоху хлеба. И поэтому потребляли только самое необходимое. И это то самое, что делало такой необходимой их бедную простую жизнь. В то время как лишние блага делают лишней саму жизнь»{Там же, стр. 321.}.

О том, что потребительство приводит не к счастью, а скорее к патологической тревожной зависимости (патологии как индивидуальной, так и социальной), говорили многие. Среди тех, кто утверждал это два года спустя после выхода статьи Пазолини, был немецкий психоаналитик Эрих Фромм, сотрудничавший (вместе с Адорно, Хоркхаймером172, Маркузе и другими) со знаменитым Институтом социальных исследований во Франкфурте. Фромм писал в своем знаменитом эссе «Иметь или быть?» в 1976 году: «Суть установки, присущей потребительству, состоит в стремлении поглотить весь мир. Потребитель – это вечный младенец, требующий соски. Это с очевидностью подтверждают такие патологические явления, как алкоголизм и наркомания»{Fromm 2013, стр. 40.}.

И тот же Фромм предупреждал граждан тех лет о «провале Великих надежд» современного неокапитализма173:

Почему великие надежды не сбылись? Помимо имманентных экономических противоречий индустриализма, причины эти кроются в двух важнейших психологических принципах самой системы, которые гласят: 1. Высшей целью жизни является счастье (то есть максимум радостных эмоций), счастье определяется формулой: удовлетворение всех желаний или субъективных потребностей (это и есть радикальный гедонизм); 2. Эгоизм, себялюбие и жадность – это свойства, которые необходимы самой системе для ее существования, они ведут общество к миру и гармонии{Там же, стр. 13.}.

Последний – очевидно, лишь великая иллюзия. В приведенной цитате Фромм рассматривает слово «счастье» как синоним «удовольствия»: в любом случае понятно, что философ имеет в виду именно второе значение. В итальянском языке слово felicità, «счастье», имеет позитивный смысл, и я считаю, что любой человек имеет полное право стремиться к нему в своей жизни. Однако при этом могу утверждать, что несчастье многих, включая подростков, сегодня определяется именно путаницей этих понятий – счастья и удовольствия.

Пазолини развил эту тему в одной из глав «Корсарских писем», символически озаглавив ее «Развитие и прогресс». В этом случае два слова тоже не являются полными синонимами, поскольку описывают две реальности, совпадающие лишь частично. Пазолини вдобавок придал этим терминам откровенно политический смысл. Концепцию развития он считал «правой», связанной с интересами производителей (правильнее было бы сказать, промышленников, крупных предпринимателей и больших групп обладателей экономической власти), а прогресса – наоборот, «левой»: он хотел прогресса для тех, «кто работает, и соответственно,