Штамм Закат - Чак Хоган

Спустя несколько часов — а может быть, и суток — Сетра­кян сумел утвердиться на двух ступеньках в верху колодца и начал вырубать последний уступ. Воды у него уже не было, заряд в батареях иссякал. Руки Авраама покрывал густой слой спекшейся крови, смешанной с пылью, он едва держал в пальцах кинжал, свой единственный инструмент. Наконец Сетракян уперся ногой в противоположную отвесную стенку и дотянулся до крышки.

Отчаянный толчок рукой, еще один — крышка отодвину­лась и свалилась рядом с гробом.

В полубезумном состоянии, трясясь от усталости и пара­нойи, Сетракян выбрался из гроба. Вьюк, который он оста­вил здесь, исчез, а вместе с ним — его запас питья и еды. Изнемогая от жажды, с пересохшим горлом и спекшимися губами, он вышел из замка на спасительный свет дня. Небо было затянуто тучами. Аврааму показалось, что с момента его прихода в замок прошли годы.

У начала тропы, ведущей от крепости, валялась зарезан­ная вьючная лошадь с выпущенными кишками. Труп живот­ного был холодный.

Из последних сил Сетракян поспешил в деревню, лежав­шую у подножия холма, и тут над ним разверзлось небо: по­шел проливной дождь. Один крестьянин — тот самый, кого Сетракян поприветствовал кивком на пути к замку, — стор­говал ему за разбитые и остановившиеся часы немного воды и твердокаменных сухарей. Отчаянно жестикулируя, Сетра­кян вызнал у крестьянина, что, пока он был в подземелье, солнце три раза закатилось и три раза взошло.

Долго ли, коротко ли, но Сетракян вернулся в домик, сня­тый им несколько дней назад, однако Мириам там не было. Ни записки, ни какого-либо знака, предназначавшегося для него, ничего... На Мириам это было совсем не похоже. Се­тракян постучался в соседний дом, затем в другой — на про­тивоположной стороне улочки. Наконец какой-то мужчина открыл ему дверь — точнее, приоткрыл, так что разговари­вать можно было только через узкую щель.

Нет, он не видел его жены, сказал мужчина на ломаном греческом.

Сетракян разглядел, что за спиной мужчины прячется женщина — испуганная и съёженная. Произошло что-то не­ладное? — спросил Сетракян.

Мужчина, как мог, объяснил, что накануне вечером в де­ревне исчезли двое детей. Подозревают, что это дело рук колдуньи.

Сетракян вернулся в снятый им домик, тяжело опустился на стул, обхватил голову своими окровавленными, изувечен­ными руками и стал ждать прихода ночи — того темного часа, когда должна была вернуться его любимая жена.

Она вышла к нему из пелены дождя — своими ногами, без костылей, которые помогали конечностям Мириам всю жизнь, пока она была человеком. Ее мокрые волосы висели косматыми прядями, ее плоть была белой и склизкой, ее одежда — пропитана грязью. Она вышла к Аврааму с высоко поднятой головой — на манер светской дамы, готовой по­приветствовать новичка, удостоившегося войти в ее избран­ный круг. По бокам от нее стояли двое деревенских детей, которых она обратила, — мальчик и девочка, все еще хворые после трансформации.

Ноги Мириам были теперь прямые и очень темные. В ниж­них частях ее конечностей собралась кровь, поэтому ладони и ступни стали совсем черными. Куда делась ее робкая, не­уверенная походка? Куда делась болезненная поступь, из­нурявшая Мириам настолько, что Сетракян каждый вечер выбивался из сил, лишь бы облегчить ее страдания?

Как быстро — и как всецело! — она изменилась. Превра­тилась из любви всей его жизни в эту безумную, грязную тварь с пылающими глазами. Стала стригоем с особым вку­сом к детям — детям, которых в человеческой жизни ей не дано было выносить.

Сотрясаясь от беззвучных рыданий, Сетракян медленно встал со стула. Какая-то часть его существа взывала: пусть все будет как есть! Иди с ней, иди с ней куда угодно, хотя бы даже и в ад. Отдайся вампиризму в отчаянии своем и боли своей.

Но он все же истребил ее — с великой любовью и в вели­ких слезах. Детей он порубил тоже — без всякого сожаления к их порченым телам. Но Мириам — это было совсем другое. Авраам вознамерился сохранить для себя хотя бы частичку своей бывшей жены.

Даже если человек сознает, что творимое им — полное безумие, от этого не становится легче: безумие таковым и остается. А то, что сотворил Сетракян, было более чем безумием: он вырезал из груди своей жены пораженное сердце и законсервировал этот чумной орган — по-прежнему пульсирующий, движимый голодной страстью кровяного червя — в банке, предназначенной для засолки огурцов.

«Сама жизнь — это безумие, — подумал Сетракян, когда с кровавой резней было покончено и он смог бросить по­следний взгляд на комнату, в которой вершил свое страшное дело. — И любовь — тоже».

Низина

Проведя наедине с сердцем покойной жены последние секунды, Сетракян тихо произнес одну фразу — Фет едва услышал ее, а услышав, не понял: «Прости меня, любимей­шая моя», — после чего принялся за работу.

Он рассек сердце не серебряным лезвием, что было бы губительно для червя, а ножом из нержавеющей стали. Се­тракян снял слой ткани, потом еще один, и еще... Червь не появлялся. Тогда Сетракян поднес сердце к одной из уль­трафиолетовых ламп, расставленных по периметру сто­ла, — только после этого капиллярный червь вырвался, скорее даже выстрелил из рассеченного органа. Розова­тый, довольно крупный — толще, чем прядь волос, — вере­тенообразный, прыткий, он первым делом устремился к скрюченным пальцам, державшим черенок ножа. Однако

) Сетракян давно был готов к этому. Червь не достиг цели, шлепнулся на стол и, извиваясь, пополз к его центру. Се­тракян полоснул червя ножом, чисто разделив на две по­ловинки, а Фет поймал эти половинки, прикрыв каждую по отдельности большим питьевым стаканом.

Черви тут же начали регенерироваться, одновременно исследуя прозрачные границы их новых клеток.

Покончив с этой операцией, Сетракян приступил к под­готовке эксперимента. Фет уселся поодаль на стул и стал наблюдать, как черви, гонимые кровяным голодом, бьют­ся о стекло внутри стаканов. Василий помнил о предупре­ждении, высказанном Сетракяном Эфу, когда речь зашла об уничтожении Келли:

«Освобождая любимого вами человека, вы... вы сами

|в какой-то степени становитесь обращенным. Вы восстае-

те против всего человеческого, что в вас есть. Это деяние

изменяет человека навсегда».

Василий помнил и слова Норы, прозвучавшие тогда, —

о том, что подлинная жертва нынешней чумы — это лю-

бовь, и она же — причина нашего окончательного краха: «Немертвые приходят за своими любимыми. Любовь

человеческая извращается: она становится чисто вампир-

ской потребностью».

— Почему они не убили вас в тех подземных коридо-рах? — спросил Фет. — Раз это была ловушка?

Сетракян оторвал взгляд от хитроумного устройства, над которым трудился, и посмотрел на Фета.

— Поверите или нет, но уже тогда они боялись меня. был все еще во цвете лет, полон жизни, силен. Вампиры и впрямь садисты, но вам следует помнить, что их числен­ность тогда была совсем невелика. Самосохранение пред-тавляло для вампиров задачу первостепенной важности. Необузданная экспансия их вида была фактически табуи­рована. И все же они очень домогались уязвить меня. И уязвили-таки...

— Они до сих пор боятся вас, — сказал Фет.

— Не меня. Их пугает только то, что я воплощаю. То, что я знаю. Да и, по правде говоря, каким образом один старик может справиться с целой ордой вампиров?

Фет не проникся смиренностью Сетракяна, ни на секун­ду не поверил в это самоуничижение.

— Я думаю, — продолжил старый профессор, — тот факт, что мы не сдаемся, сама идея, что человеческий дух оста­ется не сломленным перед лицом абсолютного зла, сильно озадачивают их. Они надменны и высокомерны. Само их происхождение — если таковое подтвердится — свидетель­ствует об этом.

— И каково же в таком случае их происхождение?

— Едва мы заполучим книгу... как только я буду полно­стью уверен... я расскажу вам об этом.

Звук радиоприемника начал слабеть, и первой мыслью Фета было, что все дело в его поврежденном ухе. Он встал и покрутил рукоятку походной динамо-машины, чтобы вос­становить питание, — приемник продолжил работу. Челове­ческие голоса почти исчезли из эфира — их вытеснили мощ­ные помехи и возникающие время от времени пронзитель­ные завывания высоких тонов. Однако некое коммерческое спортивное радио каким-то образом сохранило свои веща­тельные возможности, и, хотя все дикторские таланты явно покинули станцию, а может, не только станцию, но и этот мир, один продюсер все же остался. Именно он сидел у ми­крофона и, поменяв формат вещания — станция перешла с обычной спортивной болтовни «Янкиз-Метс-Джайентс-Джетс-Рейнджерс-Никс»* на новостной режим, — передавал сообщения, выуженные из Интернета или почерпнутые из случайных звонков слушателей.