Киммерийская крепость - Вадим Давыдов

– Ты всей моей техники не представляешь себе, дядь Лёш, – задумчиво проговорил Гурьев. – А насчёт Ферзя ты прав. Ну, что ж, – он откинулся на спинку стула, – раз я его породил, значит, я его и убью. Иначе, значит, не получится. Только девочка ему зачем, хотел бы я знать. Чердынцева достать побольнее или для чего ещё? Или дуплет? Что скажешь, дядь Лёш?

– Ничего не скажу. Не знаю. Уж точно не Пушкина ей декламировать.

– А Свинцов?

– Этот? Босяк. Дешёвка.

– Не знаю, дядь Лёш. Может, это и не плохо, а? Каков хозяин, таков и работник. Как ты думаешь, Ферзь его полностью контролирует?

– Разве можно шпану… как ты сказал? Контролировать? Ишь, ты. Её пороть надо, сынок, а не… контролировать.

– Ну, это как раз и есть весьма эффективный способ контроля, дядь Лёш, – улыбнулся Гурьев. – Видишь, я решил, что перехватил контроль, а выясняется, что нет. И это мне не нравится. Он должен был так испугаться, чтобы на все указания Ферзя продолжать натиск отвечать полным отказом. Или саботажем.

– А он и саботирует, – кивнул сыщик.

– То есть? – Гурьев заинтересованно склонил голову к плечу.

– А что ему стоило, если всё так сурово, мальчишек твоих подрезать? Да и Шульгина твоего? Подумаешь! Это с тобой не повоюешь. Так что, мыслю, напугал ты его изрядно, сынок. А я дожму.

– Соскучился ты по живому делу, дядь Лёш, – радостно оскалился Гурьев.

– Рассказал бы я тебе, – вздохнул сыщик.

– А ты расскажи, дядь Лёш. Я тебя выслушаю внимательно и с преогромным удовольствием. Тебя за что на пенсию-то попёрли?

– За старость, – усмехнулся Кошёлкин.

– Ну, это ерунда, положим, – Гурьев поморщился.

– Ерунда, не ерунда, – Кошёлкин посмотрел в сторону. – Я политику плохо разумею, Яков Кириллыч. Мне все эти песни про социально близких и далёких вот где, – он провёл рукой по горлу. – Я Нафтульку Френкеля…

– Стоп-машина, дядь Лёш. Дальше можешь не распространяться. Дальше я сам знаю. Это в каком году тебя на пенсию выставили?

– В тридцать шестом. А откуда ты грамотный такой?

– А у меня друзья такие. И сам я сообразительный.

– Ого.

– Да, дядь Лёш. Так вышло. Лучше про Арона Крупнера мне пару слов шепни, если можешь.

– Про Арона? – улыбнулся сыщик. – Про Арона могу. Крупнер – мужик серьёзный. По молодости давал перцу, с жиганами да контрабандистами, а потом ушёл от этого дела. Сначала сам рыбачил, потом артель… При НЭПе неплохо шли у него дела. И новый ветер он в момент определил, откуда дует. Из артели своей колхоз сварганил. Ну, ты ж понимаешь, колхоз у Крупнера – одно название, что колхоз. Серьёзное хозяйство, крепкое. Борька – весь в отца. Ну, да перемелется – мука будет.

– Чего вздыхаешь, дядь Лёш?

– Да вот, ходит слух, что колхозы укрупнять собираются. И рыбацкие тоже. Правда это, нет? Не знаешь?

– Правда. Только не укрупнять – реорганизовывать.

– Ну, хоть горшком назови. Нет, Арон в большой колхоз не пойдёт. Не таков Арон Крупнер.

– Ясно, – Гурьев повернулся так, чтобы Кошёлкин не видел его глаз.

– А что у тебя с ним за дело?

– Дядька Арон за свой участок фронта отвечает, я – за свой. И ты – за свой, дядь Лёш.

– Ну, – крутанул шеей Кошёлкин, – не иначе, как ты на всех трёх его девках жениться пообещал. Чтоб Арона пристегнуть?! Удивил ты меня, Яков Кириллыч. Ей-богу, удивил. Как же ты к нему в свои-то пролез?

– Это службишка, не служба.

– Это ты другому кому-нибудь расскажешь, не мне, – усмехнулся сыщик. – Ну, добро. Ты что думаешь делать-то, Яков Кириллыч?

– Я думаю, мне следует с Ферзём встретиться.

– Это ж не решение, сынок.

– Я знаю, дядь Лёш. Но другого нет пока.

– Давай я с Никанорычем потолкую. Он мужик невредный.

– Нельзя, дядь Лёш.

– Почему?!

– Смотри, дядь Лёш. Ферзь не блатарь, не форточник какой-нибудь. Он не по милицейскому ведомству проходит, а по пограничному. И почему он столько времени на плаву держится? Только ли за счёт своей легендарной удачи и былинной изворотливости? Не думаю я так. Что-то посерьёзнее стоит за всем этим. Что – предстоит нам выяснить, дядь Лёш. А стереть его… Как бы нам какого-нибудь зверя пострашнее Ферзя не поднять.

Кошёлкин молчал минуты две, то сжимая, то разжимая кулаки. Наконец, сыщик проговорил:

– Может, и прав ты, Яков Кириллыч. Что-то и я чувствую. Что только – не могу сказать.

– Ладно. Надо с этим всем переночевать ещё. С гостями непрошеными знаешь, что делать. Сейчас Денис будет – вдвоём, надеюсь, справитесь.

– Яков Кириллыч.

– Да?

– А Денису – может, тоже ствол выдать?

– А вот это – точно плохая идея, – улыбнулся Гурьев. – Канонада нам без надобности. Тихо и незаметно, дядь Лёш. Тихо и незаметно.

* * *

Гурьев вышел из дома, выкатил мотоцикл. Только сейчас дошли руки посмотреть, всё ли в порядке. После осмотра убедился – транспортники своё дело знают туго. Он любил этот мотоцикл – подарок Полозова, доставленный через Испанию в тридцать девятом. Великий Князь Андорры Константин Первый, улыбнулся он. Английский мотоцикл с четырёхтактным двигателем, работавшим, благодаря ладягинскому устранителю трения и антидетонационному компенсатору, практически бесшумно. Бак был полный. Он легко перенёс тело в седло и выехал со двора.

Работы в крепости шли своим чередом и его личного присутствия не требовали. До завоза спецоборудования ещё было довольно далеко, и Гурьев, получив отчёт, задерживаться не стал – поехал домой. Поужинали всей компанией – Макарова, Кошёлкин, Денис, Даша и он – но как-то скованно. Обменивались дежурными фразами, каждый думал о своём – близком, но всё же своём. После ужина Гурьев обошёл периметр, но никаких подозрительных вещей или личностей не обнаружил. Сна не было ни в одном глазу. Он вернулся к себе и достал из сейфа документацию на корабль. Однако тишина и покой продолжались недолго – Даша постучалась к нему:

– Можно? Не помешаю?

– Что ты, – он убрал толстенную папку под кровать, поднялся, отодвинул Даше стул, усадил. – Выше нос, дивушко. Всё будет, как у нас говорят, в цвет.

– У нас – это где?

– У нас – это у нас.

– Гур…

– Что?

– А ты Сталина видел?

Ближняя Дача Сталина. 2 мая 1939

Очухался, старый дурак, яростно подумал Гурьев, наклоняясь к Сталину. Глаза, глаза – мутные, нехорошие глаза. Как я успел… Власика пора убирать к такой-то матери, совсем мозги пропил. Что ж ты творишь, а?!

Взгляд Сталина сделался осмысленным, обрёл чёткость. Гурьев продолжал смотреть ему прямо в глаза, пока короткие рыжеватые ресницы не дрогнули, опускаясь. Сталин отвернул голову, приподнял заросший щетиной подбородок, спросил тихо, но ровно и жёстко, нормальным своим голосом:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});