Ящик Пандоры - Марина Юденич

Одеваться каким-то особенным, специальным образом и вообще приводить себя в порядок Ванде почему-то совсем не хотелось. «Странно, — мелькнула в сознании короткая быстрая мысль, — ведь отправляюсь, возможно, на верную смерть. Полагалось бы как-то к этому случаю приготовиться. Одеться, причесаться, бумаги привести в порядок. Бабушка еще говаривала: «После сорока бумаги джентльмена всегда должны быть в порядке». Ну и черт с ними, с джентльменами. Я-то, в конце концов, леди. У нас все по-другому. Потому оставлю все как есть. Даже чашку мыть не буду. И джинсы переодевать не стану. И свитер пусть остается домашний». Рассуждая таким образом, Ванда прекрасно понимала, что все это лишь одна из форм банальной психологической защиты, которую выстраивает сознание: дескать, ни к какой смерти я не собираюсь готовиться. Какая еще там смерть? Не может быть никакой смерти. Просто иду потрепаться с соседом, которого сто лет уже не видела. И все тут. Защита была примитивной, конечно, но что поделать, если ее сознание находилось в такой же панике, как и все ее существо, и так же отчаянно, до судорог, боялось и не хотело умирать.

Ванда все же задержалась еще ненадолго — и вся ее сущность ликовала и радовалась этой задержке, как отстроченному исполнению приговора, — для того, чтобы написать подробную записку Олегу Морозову и наговорить для него же короткое сообщение на свой автоответчик, на случай, если он позвонит. На этом отсрочка была исчерпана, и Ванда шагнула в прихожую, сдернула с вешалки первую попавшуюся под руку куртку, не глядя в зеркало, натянула ее на себя и медленно вышла за порог.

Двор встретил ее морозной звонкой тишиной, бледно-голубым сиянием снега, отражавшего яркое сияние полной луны, отчего на улице было почти светло, но от этого ничуть не менее страшно. Ванда вдруг остро почувствовала, что в эти минуты в огромном, запорошенном снегом дворе стоит она одна-одинешенька и, напади на нее Юра Кузякин именно сейчас, не дождавшись, пока она пересечет по диагонали двор, не желая слушать, а возможно, попросту не узнав се, различая в голубом полумраке только женщину из породы ненавистных ему высоких стройных блондинок с пышными волосами, никто не придет ей на помощь, даже если она успеет закричать перед страшной смертью. Да и не успеет она закричать, другие-то не кричали.

Ванда медленно шла сквозь холодное лунное сияние, готовая ко всему и одновременно совершенно незащищенная, даже психологически. И какие-то глупые мысли роились в ее сознании, взявшись неизвестно откуда и неведомо куда исчезая. Вдруг подумала она: «Надо было надеть шапку или платок, словом, как-то прикрыть волосы, тогда по крайней мере во дворе или в подъезде он, возможно, меня бы не тронул». И тут же прогнала эту глупую мысль. Потом отчего-то вспомнились ей белые хризантемы. Бабушка говорила, что это цветы смерти. Но почему? Ванда не помнила. Потом в памяти мелькнули вещи, которые были на убитых Кузякиным блондинках, ее вещи, вернее, их копии. «Надо было бы вспомнить, — подумала Ванда, — в чем я была одета, когда встречалась с ним во время сеансов. — И тут же оборвала себя: — Зачем? Во-первых, вспомнить такое практически невозможно. Но даже если и вспомнить, что это меняет? Все равно факт остается фактом — он выбирал тех, кто был одет так, как когда-то одевалась я. Для научных изысканий сейчас не время».

Тем временем она пересекла действительно совершенно пустой двор и оказалась на пороге подъезда, в котором когда-то жили Кузякины. Двери подъезда были широко распахнуты. Так уж сложилось в их дворе, как, впрочем, и в тысячах других московских дворов, что жильцы одних подъездов вдруг проявили нрав себялюбивых аккуратистов и всевозможные кодовые замки, домофоны и прочую охранную амуницию трепетно берегли, сохраняя свои двери надежно закрытыми, а внутреннее пространство чистым, светлым и относительно безопасным. Другие же, напротив, оказались бесшабашными разгильдяями: на их дверях замки не удерживались и дня, сами двери были постоянно распахнуты, лампочки не горели, и внутренности подъезда напоминали распахнутый темный зев какого-то гигантского монстра, холодный, липкий и вонючий, таящий в себе целый сонм ночных страхов и кошмаров, поджидающих одиноких жильцов на скользких щербатых лестничных пролетах, в беспросветной тьме площадок и во всех без исключения темных, грязных углах, коих в подъезде было множество.

* * *

Таким, к несчастью, был подъезд Кузякиных, и Ванда в который раз удивилась, как такое возможно в одном и том же доме, — ее подъезд был этому полной противоположностью. Однако отступать было поздно, Ванда не без содрогания шагнула в темные недра, дохнувшие на нее вонючей сыростью и промозглой стужей, еще более ощутимой, чем на свежем морозном воздухе во дворе. Красная кнопка лифта светилась во тьме, как настороженный глаз какого-то злобного зверя, но Ванда заставила себя приблизиться к нему и ткнуть пальцем прямо в центр красного зрачка. Кабина оказалась на первом этаже, и тусклая лампочка, вспыхнувшая внутри, когда Ванда открыла тяжелую металлическую дверь, осветила обшарпанные стены кабинки, испещренные надписями традиционного содержания, покрытые, как следами ожогов, черными пятнами копоти. Однако кабина была пуста, и это принесло некоторое успокоение. Квартира Кузякиных была на шестом этаже, и с лязгом, прогремевшим, похоже, на весь подъезд, закрыв дверь лифта, Ванда еще одним усилием воли заставила себя нажать нужную кнопку.

Кабина ползла вверх со скоростью черепахи, казалось, что с того момента, как Ванда вошла в лифт, прошло минут десять, а быть может, и того больше. Впрочем, естественно, это всего лишь казалось ей, напряженно считающей мгновения и готовой отдать полжизни за то, чтобы время сейчас вдруг взяло да и пошло вспять.

Чуда, однако, не случилось, и, основательно тряхнув Ванду, кабинка остановилась на площадке шестого этажа, погруженной, как и весь подъезд, в кромешную тьму. Дверь снова открылась с оглушительным в гулкой тишине подъезда лязгом, и едва только Ванда ступила на твердь лестничной площадки, одновременно поворачиваясь в сторону нужной ей квартиры, чья-то холодная и сильная, словно отлитая из металла, рука плотно легла ей на лицо, напрочь лишая возможности не только кричать, но и дышать.

— И все-таки я не понимаю, какую роль играли вещи. Ну те, которые были надеты на его жертвах и похожи на ваши? Кого же все-таки он в них видел: вас, Ванда Александровна, или ту самую тетю Лилю? — Олег Морозов с явным удовольствием вытянулся в удобном низком кожаном кресле, которое Ванда долго и кропотливо выбирала для своего рабочего кабинета. Кресло предназначалось дня клиентов и должно было одновременно расслаблять и создавать рабочий тонус.

— Отвечаю честно: не знаю. Пока не знаю. Если его, как вы говорите, признают невменяемым и поместят в специальную клинику и если я добьюсь разрешения с ним поработать, то, возможно, отвечу на этот вопрос. Но не скоро. Пока же мы можем только предположить, что у него образ этой Лили слился с моим. Или, напротив, выхватив взглядом на улице знакомую вещь, виденную когда-то на мне, да еще к тому же на высокой блондинке, он внезапно остро вспоминал то, о чем я заставила его когда-то забыть, и тогда ярость и желание мстить затмевали рассудок окончательно. Словом, вариантов множество, и каждый из них имеет право на существование.

— А ты что же, после всего, что он сотворил с Танькой, собираешься его лечить? — Подгорный был третьим в их компании, как и тогда, после третьего убийства, собравшейся вместе у Ванды.

— Витя, я понимаю твое горе…

— Да нету никакого горя, зачем уж тут-то, среди своих, фарисействовать. Будь она мне не жена, а просто случайная знакомая или вовсе незнакомая женщина, я все равно удавил бы гада собственными руками, попадись он мне хоть на пару минут. Честное слово, я не Сталлоне, разумеется, и не Шварценеггер, чтобы голыми руками вершить правосудие, но в этом случае, мне кажется, силенок хватило бы, ей-богу.

— Витя, пойми, он тяжело больной человек…

— Не хочу я этого понимать, не хочу, не хочу… Ты Таньку видела? Вернее, то, что от нее осталось? А этого несчастного транса? У прочих, извините, звучит, конечно, кощунственно, но хоть трупы приличные. А здесь? Хоронить ведь нечего! Да что я тебе рассказываю, ты сама Танькину мать в чувство приводила.

— Да, Витя, ужасно то, что он с ними сделал, но, как эго ни кощунственно звучит, вполне объяснимо.

— Кстати, чем? Ну, с трансом понятно: нарвался на мужика, озверел оттого, что его вроде как обманули…

— Да.

— А с Танькой, прости, Господи, ее душу грешную?

— А с Танькой еще проще. Вернее, еще понятнее. Он ведь решил, что она его выследила и будет шантажировать. Представляешь, какая жуткая фантасмагория? Прямо хочешь — не хочешь, а поверишь, что кто-то всю эту кровавую кашу заварил и потом раздавал всем, что называется, по заслугам. Меня вот только пожалел отчего-то…