Рыцарь-маг - Игорь Ковальчук

Пришедшие в себя франки попытались атаковать, но теперь они путались в палатках и разбросанных вещах, спотыкались о своих раненых (их вместе с госпиталем расположили на западном краю лагеря, чтоб легче было носить воду, дрова, припасы и терпеть тяжелый запах, когда ветер дул с суши) и ругались на чем свет стоит. Схватка затянулась, поскольку к сарацинам было не подойти — они очень удачно укрылись за повозками. Франки наскакивали, мусульмане отбивались. Потом им это надоело, они сломали ворота и ускакали к себе, а вслед им неслась отборная брань солдат, которым предстояло восстанавливать поломанное.

Ричард принял это нападение на свой счет и взбеленился. Едва уговорили его не начинать бой немедленно, подождать хотя бы до утра следующего дня. К утру Филиппу Августу удалось убедить короля Английского ненадолго отложить решающий бой и сперва все хорошенько продумать. Французского короля схватка с сарацинами в чистом поле совсем не устраивала, и как ни плохо он разбирался в военном деле, все же прекрасно понимал, что существует разница, и немалая, между легкой конницей Саладина и тяжелой рыцарской конницей.

И у той и у другой есть свои достоинства и недостатки, но сейчас-то франки действовали на Востоке, в стране сарацин, где противник чувствовал себя гораздо увереннее. Попробовал бы тяжелый бургундский жеребец с рыцарем, закованным в броню, на закорках погарцевать по песку! А мусульманин на аргамаке здесь в своей стихии. Правда, вокруг Акры лежала не пустыня, а только пустошь, где деревья встречались редко, и те в основном плодовые, то есть не дающие ни тени, ни древесины. Но и по камням, на жаре, по безводной земле мусульманская конница передвигалась легче.

Ричард скоро забыл о своем желании напасть на лагерь сарацин — но ненадолго. Ободренные первым успехом, воины Саладина повторили свой опыт еще раз, четыре дня спустя. На этот раз они немного подождали, пока франки увлекутся штурмом, и налетели на лагерь. Во все времена восхищались тем военачальником, которому удавалось, лихо обогнув армию противника, разграбить вражеский обоз — и умчаться во всю прыть туда, где его не достанут.

Но на сей раз нашла коса на камень. Так же дружно, как собирались на приступ Акры, франки развернулись и с криками побежали отбивать свое имущество у бойких сарацин. Пока мусульмане шарили в палатках в поисках трофеев поценнее, англичане и французы уже врывались в восточные ворота лагеря, воинственно размахивая тяжелыми прямыми нормандскими мечами. Завязалась очередная драка — в тесноте, в толкотне, когда ноги путаются в чьих-то разбросанных вещах, меч, вместо того чтобы падать на голову врага, зацепляется за какую-то туго натянутую веревку. И, кроме того, в такой толчее не поймешь, кого именно следует рубить — ту ли мерзкую рожу, которая высунулась из-за тента и алчно смотрит на твои сапоги, или вот эту, с черными усами?

В конце концов, потери подсчитывали, когда хоронили погибших, по вооружению разбирая на две большие кучи — своих и чужих. Если англичанина или француза обнаруживали мертвым — то ли зарубленным мечом, то ли заколотым копьем, считалось, что его убили враги. Если из-под рухнувшей палатки извлекались двое сарацин, сцепившихся в смертной хватке, полагали, что обоих сразила рука доблестного христианина. Как оно было на самом деле и насколько часто свои убивали своих, а чужие — чужих, никого не интересовало.

Разъяренные франки, выбираясь из-под обрушенных в очередной раз палаток, совершенно не чувствовали удовлетворения. Возможно, дело было в том, что солнце еще не поднялось достаточно высоко, чтоб своим жаром умерить пыл дерущихся. Освеженные утренней прохладой, англичане и французы покончили с теми сарацинами, которые не успели выскочить в ворота или перелезть через вал, и бросились на ожидающую их армию Саладина.

В схватке быстро стало жарко. Мусульмане видели перед собой добычу — шатры обоих королей, палатки графов и герцогов, полные — как они справедливо считали — добра, а франки были раздражены, как осы, тем, что какие-то черномазые язычники посмели шарить в их палатках и покушаться на их честно награбленные ценности.

Словом, несмотря на то, что солдаты говорили на разных языках и верили в разных богов, меж ними наблюдалось несомненное единство устремлений, желаний и чувств.

Солнце жарило с такой силой, что некоторые сражающиеся падали на землю не оттого, что были убиты или ранены, а из-за самого банального солнечного или теплового удара. По ним топтались те, кто еще способен был терпеть ужасающую жару. Доспехи накалялись так, что к ним боязно было прикоснуться, и кто-то в разгар схватки вопил, видимо, совсем обезумев от жары: «Brыle! Brыle! Je brыle!»[12], что даже не вызывало снисходительной улыбки — лишь сочувствие. Мусульманам было немного легче, но и они, без сомнения, страдали от палящих лучей полуденного солнца, поскольку бой затянулся. Слабели руки, дрожали усталые колени, и, размахивая оружием, солдат уже не думал, как бы попасть в сочленение доспеха или красиво отрубить голову. Он даже не думал, как бы уцелеть. Он хотел только одного — напиться воды и рухнуть на землю. Пусть даже замертво.

На исходные позиции две армии отступили тогда, когда стало понятно — это уже не бой. Обессиленные воины стояли друг против друга, смотрели с вялым равнодушием, иногда замахивались, но почти никогда не попадали и ждали лишь приказа командиров вернуться в лагерь, вожделенный лагерь, где есть немного тени, где ждут бочонки с водой и лекари. Где, в конце концов, можно просто полежать и поругать эту чертову Сирию, этих чертовых сарацин, это чертово солнце и эту чертову жизнь, будь она неладна.

— Если так пойдет дальше, мы еще долго будем толкаться с Саладином локтями, — сказал Дику оказавшийся рядом солдат — бледный до зелени, осунувшийся от усталости, с пятном ожога на правой щеке.

— Или один, или другой рано или поздно дожмет противника, — равнодушно ответил граф Герефорд и кивнул на обожженную щеку. — Отчего пузырь-то?

— На щеке? — Солдат поморщился, тронув ожог. — Да... Сарацина застукал, когда он в моей сумке шарил. Кубок серебряный вытащил, руки загребущие. Я стал отнимать — ну свое же, жалко, — а он возьми да в костер кинь! Ни себе, ни людям. Пришлось лезть.

— А если б обгорел?

— А как моя семья будет жить, если я из похода денег не привезу? Из каких карманов буду брать золото, чтоб заплатить долг? У меня долг ого-го! Сам понимаешь. Иначе у меня надел отнимут.

— Понимаю. — Дик кивнул головой, подумав, что этот парень не промах — и с войны вернется, и золото привезет.

Закончившийся ничем бой можно было считать напрасной тратой времени. Это больше всего злило Ричарда. Он рвался повторить атаку, но, поразмыслив, согласился с Филиппом Августом, жаждущим как можно скорей от военных действий перейти к переговорам. Он, несмотря на то, что по праву считался прекрасным политиком, не отдавал себе отчет, что не только он считает эти земли исконно франкскими, но и султан с той же долей уверенности считает их своими. И, пожалуй, даже с большим правом, а потому готов защищать свое до конца.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});