СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

Говоря затем о «благословенном успехе Флорентийского Собора», папа счёл нужным подчеркнуть, что успех этот славен в особенности для России, ибо архипастырь её более других способствовал оному.

По мере чтения Василий Васильевич всё более настораживался, пока не без труда уразумел и скрытый смысл, и скрытую цель пространной грамоты. В самом конце её папа Евгений, сказав, что Исидор «крепчайше потрудился» на Соборе, предписывал великому князю Руси: «И того ради потребно есть помогати ему каждому во всех делах, а наипаче в сих делах, еже пристояние к достоинству и чину церковному, врученну ему; а твоё превысочайшее в Господе Иисуса Христа со многим желанием просим сего митрополита Исидора о оправдании и о добре церковном прежереченном да приимише его Бога ради и нас для, занеже то с желанием и со многим речением к тебе о нём призываем во всех вещах, а еже имаше видети от него о церковной пошлине пристояние, да будешь помощник ему усердно всею своею мышцею, еже будет хвала и слава от людей, а от нас благословение, а от Бога вечное дарование да имаше. А дано во Флоренции священства нашего в 9 лето».

Василий Васильевич непроизвольно сжал послание в кулак и, сдвинув брови, тяжело задумался.

4

Четыре века стоит в самом центре Руси православная Москва. Много она перевидела всякого. Нашествия татар и литовцев, голод и болезни, великие засухи и трусы земные… И каждый раз в те искусительные времена, связанные с приближением конца мироздания, бедствия и невзгоды казались запуганным людям несомненными указаниями на близость явления Антихриста. А в мартовские великопостные дни 1441 года многие убеждены были, что и впрямь Антихрист при дверех есть. Иные уж начали отсчитывать сроки. Выходило, что осталось сорок два месяца…

Митрополит Исидор явился в город с крёстным ходом. Этот древний обычай Церкви Христовой видела Москва, когда молила о ниспослании милости и благодати Божией во всех бедах и напастях — бездождье или безведрин, в пору тлетворных ветров, смертоносной язвы, нашествия иноплеменников и иноверцев, когда просила о победе над врагом, а также во многих торжественных случаях, по уставу церковному.

Исидор вошёл в Кремль в преднесении большого запрестольного Креста с изображением Распятия Христова. Не сразу разглядели православные, что за знамение Креста Господня вздымается на длинном древке. А разглядев, глазам своим верить не хотели и слово обронить не смели.

Василий Васильевич, стоявший в окружении родных и ближних бояр, произнёс удивлённо:

— Отчего древко столь высоко?… Как бы латинское, что ли?

Вот крёстный ход ближе и ближе, уже и Исидора в лицо можно узнать, но Василий Васильевич глаз не мог отвести от Креста.

— Что же это? — повернулся к Антонию. — Распятие какое-то не такое, а-а?

— Абы по-латински изваяно, — растерянно отвечал священноинок. — Как бы обе ноги Спасителя единым гвоздём пронзены, а не двумя.

— И руки не прямо… Висит Он на них…

Скоро не осталось уж ни малых сомнений, что перед Исидором несут латинский крыж, как презрительно именовали его православные польским словом.

Сам вид чужого Креста оскорблял москвичей — вместо Распятия, где Христос простирал руки широко и прямо вдоль поперечной перекладины, как бы распространяя их для объятия и Сам готовясь к Вознесению, на латинском крыже Спаситель безвольно провисает, руки Его подняты вверх и в стороны-здесь лишь страдание человеческого тела Его ради нашего спасения, но нет той Божественной любви, над которой не властна смерть, ведь Спаситель, даже страдая, вовсе не страдает в обычном смысле, а торжественно покоится на Кресте-Он жив и в самой смерти Своей, а привлекающим объятием объемлет весь мир.

— И палицы-то, никак, фряжские… Три… Серебряного дела, — рассмотрел Василий Васильевич.

— Тоже в честь латинского права, — пояснил Антоний.

И все собравшиеся рассмотрели уже, что повелел нести перед собой Исидор; пошёл по толпе испуганный шёпот:

— Крыж… Крыж…

Но тут ударили враз во все колокола, и в могучем медноволновом гуле потонули голоса недоумевающих.

Исидор со своим духовенством обошёл при непрерывном трезвоне собор Успенья Богоматери по движению солнца — посолонь, вернувшись на площадь, двинулся внутрь собора по расстеленным на мокрой от растаявшего снега земле коврам.

Василий Васильевич прошёл на своё царское место, справа перед амвоном.

Обедня шла по обычному чину[116], заведённому со времён Иоанна Златоуста и Василия Великого.

Ектения[117] великая…

— Миром Господу помолимся, — возглашает протодиакон.

Каждое прошение своё он сопровождает поклоном, а хор молитвенно вторит:

— Господи, помилуй!

С надоблачных высот о спасении душ наших прошения снижаются к миру, к духовным нуждам:

— О благосостоянии святых Божиих Церквей Господу помолимся!

— Господи, помилуй!

Сейчас пойдёт прошение о церковных предстоятелях… Сначала о заглавном патриархе константинопольском, затем о митрополите всея Руси… Но что это?

— О великом Господине и Отце нашем папе римском Евгении…

В море молчащей толпы прихожан зародились некие всплески недоумения, взоры иных обратились на сидевшего на возвышении в резном кресле великого князя.

Протодиакон возвысил голос:

— …И Господине нашем Преосвященнейшем Исидоре, честном просвитере, во Христе диаконстве, о всём причте и людях. Господу помолимся…

Не сразу и не столь дружно, скорее смятенно и без веры отозвался хор:

— Господи… помилуй…

Всё рассчитал Исидор. Никто, даже великий князь не посмеет нарушить святого богослужения. Сугубая ектения… И опять по велению Исидора его протодиакон просит:

— Ещё молимся о Великом Господине и Отце нашем Святейшем папе римском Евгении…

И хор уж с каким-то отчаянием просит трижды:

— Господи, помилуй… Господи, помилуй… Господи, поми-и-луй!..

Стало быть, не ослышались прихожане! Стало быть, верно, что, во-первых, поминать надобно теперь не патриарха православного, а папу римского, пастыря латинян.

И ни шума, ни сдержанного ропота в соборе — ошеломление: вот так на рати мечом либо копьём ударят воина по шелому — не сражён он насмерть, однако и живым не назовёшь; и прихожане все омертвели на время, и великий князь сам не свой сидит, не ворохнётся, не моргнёт даже, кажется…

А Исидор велит своему протодиакону войти в стихаре с орарем и велегласно прочитать постановление, осьмого Собора, акт соединения двух Церквей.

В храме тищина, как в склепе, она, казалось, привела в замешательство и самого Исидора. Ждал ли он торжественного благодарения от русских православных христиан? Вряд ли, но хотя бы на такой приём, как в Киеве да Смоленске, где литовские православные князья и миряне приняли его за своего владыку, безусловно, рассчитывал.

Как начал протодиакон читать соборное постановление, так и кончил в могильной тишине.

Завершив Божественную литургию, митрополит и его священнослужители умыли руки и после поклонения престолу изошли из собора, благодаря Бога за то, что удостоил их совершить Божественную службу, и делали это не как всегда торжественно и пристойно, но — торопливо, при немом укоре православных прихожан Москвы и окрестных весей.

5

Ошеломление и замешательство были столь сильными, что летописец занёс в свиток дрожащей рукой: «Вси князи умолчаша и бояре и иные мнози, ещё же паче и епископы русскиа все умолчаша и вздремаша и уснуша…»

В самом деле, епископы всех русских епархий и князья удельных городов, собравшиеся в Кремле для встречи митрополита, пребывали в растерянности, не зная, что подумать, что сказать, как поступить. Никто не покинул Москву, но и выходить из своих подворий не решались — ждали, что скажет великий князь! А тот молчал, и никто его не смел ни о чём спрашивать. Ведь признать неправым Исидора, значит, в такие же еретики зачислить папу римского, патриарха константинопольского, императора Византии Иоанна Палеолога, короля польского и венгерского Владислава и других многих государей, великих князей, кардиналов, епископов!..

Целых три дня большое русское стадо христианское пребывало без пастырей церковных. Ужас безысходности охватывал сердца многих православных. Некстати вспомнили, что март — месяц роковой, в какой и должна последовать кончина мира, потому как именно в марте был создан Адам, в марте евреи перешли через Черемное море, в марте было Благовещение и, на конец, в марте была земная смерть Спасителя Иисуса Христа.

Время теперь льстивое, весна, шептались по монастырям, держите тело в строгости и душу в трезвении. Кто совратится, тот повредится в уме, пострадает от самочиния и гордости. Излишество рассуждений[118] рождает самомнение, а за этим последует прелесть. Но это бедные чернецы шептались, тоскуя и робея пред искушением. Иерархи же церковные продолжали хранить молчание, более похожее на столбняк, нежели на глубокомыслие. Многие миряне-молитвенники со слезами простаивали у домашних божниц, не понимая, почему и зачем предстоит им лишиться самого дорогого и последнего прибежища — православия, обрядов и обычаев, коими соединялись они с предками своими и кои надеялись передать будущим людям земли русской. Но если отцы церкви наинак решат, рази взрызнешь? Рази посмеешь отвергнуть? Что же делать-то? Куда кинуться? И гризить[119] тоже не хотелось, вины свои усугублять, покрывая старые грехи новыми, тягчайшими. Ибо неповиновение пастырям своим духовным, что тягчайше и срамнее? А веру предать — душу навек погубить.