Конформист - Альберто Моравиа

— А мы не увидим там самолетов?

— Нет, самолетов мы больше не увидим.

— Почему?

— Потому что война кончилась.

— А почему война кончилась?

Потому, что кончается на "у", — резко, но без недовольства сказала Джулия. — Хватит задавать вопросы, спи, завтра утром нам рано уезжать, а сейчас я пойду тебе за лекарством.

Она вышла, оставив мужа с дочерью.

Папа, — сразу же спросила девочка, садясь в кровати, — ты помнишь кошку соседей, которые живут внизу?

Да, — ответил Марчелло, вставая со стула и присаживаясь на край кровати.

— Она родила четырех котят.

— И что же?

Гувернантка этих девочек сказала мне, что, если я хочу, они могут дать мне одного котенка. Можно мне его взять? Я бы увезла его с собой в Тальякоццо.

— Когда же родились котята?

— Позавчера.

Тогда это невозможно, — сказал Марчелло, гладя девочку по голове, — котята должны остаться с матерью, пока она кормит их молоком. Ты возьмешь его, когда вернешься из Тальякоццо.

— А если мы не вернемся из Тальякоццо?

Почему же мы не должны вернуться? Вернемся в конце лета, — ответил Марчелло, накручивая на палец темные мягкие волосы дочери.

Ах, ты мне делаешь больно, — тут же пожаловалась девочка.

Марчелло убрал руку и сказал, улыбаясь:

Зачем ты говоришь, что я тебе делаю больно? Ты же знаешь, что это неправда.

Нет, ты сделал мне больно, — с напором ответила она и подняла руки к вискам по-женски своенравным жестом. — Теперь у меня начнется ужасная головная боль.

Тогда я буду дергать тебя за уши, — весело сказал Марчелло. Он осторожно приподнял волосы над маленьким круглым розовым ухом и чуть дернул его, встряхнув, как колокольчик.

Ай-ай-ай, — пронзительно закричала девочка, притворяясь, что ей больно, лицо ее покрылось легким румянцем, — ай-ай, ты мне делаешь больно!

Смотри, какая ты врунишка, — упрекнул ее Марчелло, отпустив ухо, — ты же знаешь, что лгать — нехорошо.

На этот раз, — рассудительно сказала она, — могу тебе поклясться, что ты в самом деле сделал мне больно.

Хочешь, я дам тебе куклу на ночь? — спросил Марчелло, взглянув на ковер, где были раскиданы игрушки.

Она бросила на кукол спокойно-презрительный взгляд и самодовольно ответила:

— Как хочешь.

Что значит "как хочешь"? — улыбаясь, спросил Марчелло. — Ты говоришь так, словно делаешь мне одолжение… разве тебе не приятно спать с куклой?

Приятно, — призналась она, — дай мне, — она поколебалась, глядя на ковер, — дай мне вон ту, в розовом платье.

Марчелло огляделся:

— Но они все в розовом.

Розовое бывает разное, — сказала девочка нетерпеливо с умным видом, — розовое на этой кукле такое же, как розовое у роз на балконе.

Вот эту? — спросил Марчелло, беря с ковра самую красивую и самую большую куклу.

Сразу видно, что ты ничего не понимаешь, — сурово изрекла девочка.

Она внезапно спрыгнула с кровати, пробежала босиком по ковру и подобрала с пола довольно уродливую тряпичную куклу со сплющенным почерневшим лицом, поспешно вернулась в кровать и сказала.

— Вот, все в порядке.

Она удобно устроилась под простыней, ласково прижавшись розовым безмятежным личиком к грязному изумленному лицу куклы. Вошла Джулия, держа в руках бутылку и ложку.

Давай, — сказала она, подходя к кровати, — прими лекарство.

Девочка не заставила себя просить. Послушно она приподнялась в постели и потянулась к матери, открыв рот, как птенец, ждущий корма. Джулия сунула ложку дочери в рот, а потом резко наклонила ее, выливая жидкость. Девочка снова улеглась на спину и сказала:

— Какое противное!

Ну, спокойной ночи, — сказала Джулия, наклоняясь и целуя дочь.

Спокойной ночи, мама, спокойной ночи, папа, — пронзительным голосом сказала девочка.

Марчелло тоже поцеловал ее в щеку и пошел за женой. Джулия погасила свет и закрыла дверь.

В коридоре, полуобернувшись, она сказала:

— Думаю, все готово.

Теперь в предательской тени Марчелло впервые заметил у Джулии распухшие, как от слез, глаза. Визит к дочке подбодрил его, но, увидев глаза жены, он снова испугался, что не сумеет держаться спокойно и твердо, как ему хотелось. Тем временем шедшая впереди Джулия вошла в столовую, небольшую комнату с круглым столом и буфетом. Стол был уже накрыт, в центре горела лампа, из открытого окна слышно было радио, и диктор запыхавшимся и торжественным голосом, каким обычно ведутся футбольные репортажи, объявил о падении фашистского правительства. Появилась горничная и, подав суп, снова вышла. Они начали есть, медленно, степенно. Радио неистовствовало. Диктор в восторженных выражениях лихорадочным голосом рассказывал, что большая толпа собралась на улицах города, приветствуя короля.

— Как это противно! — сказала Джулия, положив ложку и глядя в окно.

— Почему противно?

Еще вчера они рукоплескали Муссолини, несколько дней назад аплодировали папе, потому что надеялись, что он спасет их от бомбардировок, а сегодня восхваляют короля, сбросившего Муссолини.

Марчелло ничего не ответил. Взгляды Джулии и ее реакция на события общественной жизни были ему так хорошо известны, что он мог предсказать их. Это были взгляды и реакция человека простого, без всякого любопытства относящегося к глубинным причинам событий, движимого прежде всего личными мотивами и чувствами. Они молча доедали суп, пока радио продолжало изрыгать словесные потоки. Потом вдруг, после того, как горничная принесла второе блюдо, радио замолкло, и наступила тишина, и с тишиной вернулось ощущение удушливой жары неподвижной летней ночи. Они переглянулись, и Джулия спросила:

— Что ты теперь будешь делать?

Марчелло коротко ответил:

То же самое, что будут делать все те, кто находится в моем положении. Нас, тех, кто в это верил, в Италии было немало.

Джулия поколебалась, прежде чем заговорить, потом медленно произнесла:

— Нет, я имею в виду, что ты собираешься предпринять в деле Квадри?

Итак, она знала, может быть, знала всегда. Марчелло заметил, что при этих словах у него упало сердце, как это случилось бы лет десять назад, если бы кто-нибудь спросил: "Что ты собираешься предпринять в деле Лино?" Тогда он, если бы обладал даром предвидения, должен был ответить: "Убить Квадри". А теперь? Он положил вилку рядом с тарелкой и, с трудом сдерживая дрожь в голосе, ответил:

— Я не понимаю, о чем ты.

Он увидел, как она опустила глаза, скорчив гримасу, словно собиралась заплакать. Потом проговорила медленно и грустно:

В Париже Лина, возможно желая оторвать меня от тебя, сказала мне, что ты служишь в политической полиции.

— И что ты ей ответила?

Что для меня это не имеет значения. Что я твоя жена и люблю тебя, чем бы ты ни занимался. Что если ты делал это, значит, думал, что поступаешь хорошо.

Марчелло ничего не сказал, но поневоле был тронут этим проявлением верности, слепой и несокрушимой. Джулия нерешительно продолжала:

Но когда потом Квадри и Лина были убиты, я так испугалась, что и ты к этому причастен. С тех пор я только об этом и думала, но ничего не говорила тебе, потому что ты никогда не рассказывал мне о своей работе, и я думала, что у тебя есть на это веские причины.

— А что ты думаешь сейчас? — спросил Марчелло, помолчав.

Я? — сказала Джулия, подняв глаза и глядя на него. Марчелло увидел, что глаза у нее блестят, и понял, что ее слезы и были ответом. Тем не менее она выговорила с усилием: — Ты сам в Париже сказал мне, что визит к Квадри очень важен для твоей карьеры. Я думаю, что это могло быть правдой.

Он сразу сказал:

— Это правда.

И тут же понял, что Джулия до последней минуты надеялась, что он скажет "нет". И действительно, после его слов, как по сигналу, она бросилась на стол, уткнув лицо в руки, и зарыдала. Марчелло встал, подошел к ней, не нагибаясь, положил руку ей на голову и сказал:

Если хочешь, завтра мы расстанемся. Я провожу тебя с девочкой в Тальякоццо, а потом уеду, и больше ты меня не увидишь. Хочешь, сделаем так?

Джулия тут же перестала плакать, словно не поверила собственным ушам. Потом из сгиба руки, где она прятала лицо, до него донесся ее печальный и удивленный голос:

— Что ты такое говоришь? Расстаться? Дело не в этом. Я так боюсь за тебя. Что они теперь с тобой сделают?

Значит, подумал он, Джулия испытывала не отвращение к нему, не угрызения совести из-за смерти Квадри и Лины, а только страх за него, за его жизнь, за его будущее. Эта бесчувственность, усиленная любовью, произвела на него странное впечатление, словно, поднимаясь в темноте по лестнице, он поднял ногу в поисках ступеньки, а попал в пустоту и оказался на площадке. На самом-то деле он ждал и даже надеялся встретить отвращение и суровое осуждение. А вместо этого нашел только слепую, всепрощающую любовь. Он сказал с некоторым нетерпением: