Червоный - Андрей Кокотюха

Этап сразу с карантина вывели на лагерный плац. А нас всех не погнали на работу, как того требовал распорядок, а тоже вывели и выстроили таким макаром, чтобы мы хорошо видели происходящее. К первым морозам добавился первый воркутинский снежок — еще не сильный, легонький, даже какой-то неожиданно уютный. Легкий утренний ветерок гонял поземку, слепленные сухие снежинки сбивались вокруг подошв наших ботинок, сапог и чуней, и кое-кто из зеков невольно опускал глаза, следя за невинными забавами северной осенней погоды.

Еще горланило радио — репродуктор выдавал тогда:

Есть город, который я видел во сне.Ах, если б вы знали, как дорогУ Черного моря явившийся мнеВ цветущих акациях город.У Че-ор-но-ого моря!

Этап по приказу Абрамова по периметру окружили автоматчики. Сам майор, в нарядном белом полушубке с меховым воротником, в белых бурках, перетянутый ремнями портупеи, сначала прошелся вдоль нашей шеренги. За ним, на шаг сзади, двигался капитан Бородин. И когда они проходили мимо меня, морозный ветерок донес запах перегара — не густого, но крепкого.

Тянуло от Абрамова. Видно, пил майор не под вечер, как водится, а с самого утра. То, что он пьяный, выдавала походка — слишком старательно шагал начальник лагеря, слишком заметно пытался держаться ровно. Он скользил взглядом по рядам своих подопечных, и, наверное, не только я отметил: глаза были еще не мутные, но уже стеклянные и невыразительные. «Кум», шагавший за начальством, казался трезвее, хотя наверняка Абрамов и Бородин пили вместе. Скорее всего, майор начал в одиночестве, за ним это водилось, и он не слишком-то стыдился. А потом начальник оперчасти либо сам присоединился, либо выполнил приказ начальства, глотнув спирта: здесь, в Воркуте, его даже не разбавляли.

Обойдя под сопровождение музыки из репродуктора свои владения, майор Абрамов остановился перед выстроенным этапом, выдержал короткую паузу, а потом приказал, стараясь говорить как можно громче:

— Та-ак! Кто держит черную масть — два шага вперед! Марш!

Второй раз повторять приказ ему не пришлось. Да и не было смысла его не выполнять: из группы прибывших зеков вышло полтора десятка людей. Не знаю, к чему они готовились, но все смотрели прямо перед собой, не на Абрамова, Бородина, автоматчиков — мимо них, на нас. Со своего места я не мог видеть их лиц четко, но осанка воров была красноречивее любого выражения лица: все держались достойно, даже дерзко, они напомнили мне штрафников, которые шли в каждый бой, как в свой последний и решительный.

— Та-ак! — повторил майор, качаясь с пятки на носок. — Для тех, кто не знает: с вами, ублюдки, говорит начальник лагерного отделения номер четыре особого лагеря номер шесть государственного управления лагерей СССР, майор МВД СССР Абрамов Василий Михайлович! На вверенной мне территории действуют только законы Союза Советских Социалистических Республик! Других законов здесь нет! Кто не согласен, тот автоматически будет признан совершающим преступление против нашего советского государства! Всякое отрицание законов нашего советского государства здесь, на территории лагеря, считается покушением на смену конституционного строя СССР! Это преступление влечет за собой наказание в виде высшей меры социальной защиты — расстрела! Каждую гадину порву на немецкий крест! Кто из вас, суки, этого не понял?

— Мы не суки, гражданин начальник, — прозвучало в ответ.

Повисшая тишина аж звенела. Такая возникает внезапно, после того как громко ударит большой церковный колокол — в моем детстве был поселок под Ленинградом, где жила и учительствовала мамина сестра и где храм в то время еще не разрушили, и в воскресенье его колокольня оживала.

— Кто это сказал? — рявкнул Абрамов.

— Я, — ответил тот же голос.

Майор сделал несколько шагов и остановился около зека, который держал руки за спиной и продолжал демонстративно смотреть перед собой.

— Фамилия!

— Сапунов Иван Антипович, — прозвучало в ответ.

— Ваня Француз, значит, — объяснил майор не столько себе, сколько всем, кто видел и слышал все происходящее.

— Для вас, гражданин начальник, — Сапунов Иван Антипович, — повторил вор. — В личном деле сказано.

— Для меня, Ваня Француз, ты — говно ! — заявил Абрамов. — Вы все для меня и для советской власти тут — говно ! Тебе гуманная власть вот здесь и сейчас дает шанс исправиться! И не быть говном ! Это исправительный лагерь! Ты же работать не хочешь, правда, Француз?

— Закон не разрешает, — спокойно ответил тот.

— А ты, может, глухой? Здесь только один закон! Наш, советский, бля, закон! И я, майор Абрамов, этот закон представляю! Это если ты не понял, сука!

— Я не сука, гражданин начальник, — повторил Ваня Француз, теперь громче.

— А кто же ты?

— Сапунов Иван Антипович.

— Вор?

— Вор, гражданин начальник.

— Собираешься дальше держать черную масть?

— Так по закону, гражданин начальник.

— По закону, говоришь… Ну, значит, по закону… А администрация лагеря, советская власть — тебе не закон?

— Я вор, гражданин начальник.

— Ты никто, Ваня Француз!

Сделав шаг назад, майор Абрамов не выхватил, а спокойным, размеренным жестом достал из кобуры пистолет, выставил дуло перед собой, согнув в локте правую руку.

Прогремел выстрел. Второй. Третий. Четвертую пулю начальник лагеря выпустил уже в голову лежащего у его ног Француза.

И снова повисла тишина. Только Утесов бодро пел над лагерем:

Нам песня строить и жить помогает!Она, как друг, — и зовет, и ведет!И тот, кто с песней по жизни шагает,Тот никогда и нигде не пропадет!

Никто не пошевелился. Данила Червоный стоял в строю всего на двух человек левее меня, я невольно повернул в его сторону голову и зацепился взглядом за его профиль. Бандеровец смотрел на происходящее без страха, без возмущения, даже без обреченного равнодушия. Мне показалось, что процесс, на здешнем жаргоне называемый трюмлением, то есть принуждение зека к смене своего тюремного статуса с помощью насилия, серьезно заинтересовал Червоного. Он следил за майором и его потенциальными жертвами внимательно, как будто стремясь запечатлеть в памяти все увиденное, но, очевидно, делая из этого свои, пока не понятные мне выводы.

Тем временем майор Абрамов, даже не прячась, повернулся к капитану Бородину, переложил пистолет в левую руку, протянул правую, и «кум» молча отцепил от ремня флягу, передал начальнику. Взболтнув ее, Абрамов приложил горлышко к губам, сделал большой глоток. И подошел к следующему вору, переступив через труп Вани Француза.