Харьков – проклятое место Красной Армии - Валерий Абатуров

Н.С. Хрущев же в своих воспоминаниях указывает, что в Ставку ВГК вызвали его одного; о Баграмяне, который был с ним, почему-то даже не упоминает: «Я не помню, на какой день после катастрофы я получил звонок из Москвы. Вызывают в Москву не командующего, а меня. Можете себе представить. У меня было очень подавленное настроение, когда я летел в Москву. Вряд ли нужно даже говорить, что я чувствовал.

Мы потеряли много тысяч войск, много тысяч. Мы потеряли надежду, которой мы ждали. Надежду, что мы откроем победную страницу боевых действий против оккупантов, против фашизма в 1942 году.

И мы эту операцию закончили катастрофой. Инициатива наступления была наша с Тимошенко. Это тоже накладывало на меня ответственность. То, что мы хотели изменить ход боевых действий и предотвратить катастрофу, было едва ли доказуемо. Особенно перед теми, от кого зависело приостановление этой операции. Ведь согласиться с правильностью наших доводов – значит согласиться с неправильностью своих решений.

Но не для Сталина такое благородство. Это человек вероломный. Он на все пойдет, но никогда не признает, что допустил ошибку. Поэтому я ясно представлял трагичность своего положения. У меня другого выхода не было, сел в самолет и полетел.

Я был морально подготовлен ко всему, вплоть до ареста»[174].

Оставив в стороне эти и другие попытки автора воспоминаний убедить потомков в том, что именно он – член Военного совета фронта, – вопреки мнению Генерального штаба и самого Верховного, настаивал на прекращении злосчастного наступления, а также его рассуждения о характере Сталина, обратимся к существу описываемых им последующих событий:

«Встретились. Сталин поздоровался. Сталин – актер. Он так умел владеть собой, не выдавал: не то он кипит против тебя, не то с пониманием относится. Он умел носить маску непроницаемости.

Когда поздоровались, он мне говорит: «Немцы объявили, что они столько-то тысяч наших солдат взяли в плен. Врут?»

Я говорю: «Нет, товарищ Сталин, не врут. Эта цифра, если она объявлена немцами, довольно точная. У нас примерно такое количество войск было там. Даже чуть больше. Надо полагать, что часть была перебита, а названная немцами часть действительно попала в плен».

Сталин ничего мне не ответил. Я видел, что он кипит. Смотрю и не знаю, куда прорвется этот кипящий котел. Но он сдержался. Ничего мне не говорил, не упрекал ни меня, ни командующего. Помалкивал.

Говорили о делах: что мы предпринимаем, какая возможность построить оборону по Донцу с тем, чтобы противник не перешел Донец на этом направлении, как задержать его движение при наших очень ограниченных возможностях. Пошли обедать.

Я не помню, сколько я дней пробыл в Москве со Сталиным. Чем дальше, тем томительней тянулось время, которое должно было чем-то кончиться для меня лично.

Чем оно кончится, я не знал, но думал, что Сталин такую катастрофу после победы под Ростовом, а особенно после громкой победы под Москвой, не простит, не пройдет мимо и захочет найти «козла отпущения». Продемонстрировать свою неумолимость, свою принципиальность и твердость, не останавливаясь перед личностью, как бы она ни была известна и даже близка к нему, если это касается интересов народа.

Тут была возможность все это продемонстрировать. Вот, мол, катастрофа разразилась по вине такого или таких-то. Правительство и Сталин ни перед чем не останавливаются и строго наказывают людей, виновных в этой катастрофе».

Однако вышло иначе. «…Пробыл я некоторое время в Москве, – продолжает Н.С. Хрущев, – и Сталин сказал, что я могу уезжать опять на фронт. Я обрадовался, но не совсем, потому что я знал случаи, когда Сталин ободрял, люди выходили из его кабинета и направлялись не туда, куда следовало, а туда, куда Сталин указывал тем, кто этими делами занимался…

Я вышел. Ничего. Переночевал. Наутро улетел и вернулся на фронт. Положение было очень тяжелое…»[175]

Вскоре последовало директивное письмо И.В. Сталина Военному совету Юго-Западного фронта. И.Х. Баграмян был снят с поста начальника штаба фронта, обвиненный в том, что не справляется со своими обязанностями и «не удовлетворяет Ставку даже и как простой информатор». «Более того, – писал Сталин, – т. Баграмян оказался неспособным извлечь урок из той катастрофы, которая разразилась на Юго-Западном фронте. В течение каких-либо трех недель Юго-Западный фронт благодаря своему легкомыслию не только проиграл наполовину выигранную Харьковскую операцию, но успел еще отдать противнику 18–20 дивизий».

Проинформировав о том, что Баграмян назначается заместителем командующего 61-й армией и ему дается шанс оправдать себя на деле, Верховный подчеркнул: «Понятно, что дело здесь не только в тов. Баграмяне. Речь идет также об ошибках всех членов Военного совета и, прежде всего, тов. Тимошенко и тов. Хрущева. Если бы мы сообщили стране во всей полноте о той катастрофе – с потерей 18–20 дивизий, которую пережил фронт и продолжает еще переживать, то я боюсь, что с вами поступили бы очень круто. Поэтому вы должны учесть допущенные вами ошибки и принять все меры к тому, чтобы впредь они не имели места»[176].

О собственной вине и ошибках Верховный Главнокомандующий, разумеется, ничего не сказал.

Может создаться впечатление, что харьковская катастрофа никак не сказалась на военной судьбе С.К. Тимошенко. Но это неверно. В беседе с Константином Симоновым Г.К. Жуков так охарактеризовал этого военачальника: «Тимошенко в некоторых сочинениях оценивают совершенно неправильно, изображают его чуть ли не как человека безвольного и заискивающего перед Сталиным. Это неправда. Тимошенко – старый и опытный военный, человек настойчивый, волевой и образованный и в тактическом, и в оперативном отношении. Во всяком случае, наркомом он был куда лучшим, чем Ворошилов, и за тот короткий период, пока им был, кое-что успел повернуть в армии к лучшему. Случилось так, что после харьковской катастрофы ему больше не поручалось командовать фронтами, хотя в роли командующего фронтом он мог быть много сильней некоторых других командующих, таких, например, как Еременко. Но Сталин был на него сердит – и после Харькова, и вообще, – и это сказалось на его судьбе на протяжении всей войны. Он был человеком твердым, и как раз он никогда не занимался заискиванием перед Сталиным. Если бы он этим занимался, вполне возможно, что он получил бы фронт»[177].

Эту же, по сути дела, мысль высказал Г.К. Жуков и в беседе с генералом для особых поручений при маршале С.К. Тимошенко Л.Ф. Минюком. «27 августа 1942 года, прощаясь с Семеном Константиновичем, – пишет тот, – получил от него последнее поручение – вручить письмо генералу армии Г.К. Жукову в Москве. Тут же он и сообщил мне новость – о назначении Георгия Константиновича первым заместителем Верховного Главнокомандующего… Узнав место пребывания Жукова, я отправился на улицу Кирова, где в то время размещался Генеральный штаб…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});