Том 3. Городок - Надежда Александровна Лохвицкая

ни валюты его».

Так гласит ново-беженская заповедь.

Единственная и мудрая.

Ибо слишком много скорби и в визе, и в каюте, и в валюте нашей.

Что знали мы, средние российские обыватели, в былые времена о визе?

Знали только, что если едешь в Австрию или через Австрию, то нужна какая-то ерунда с паспортом. Нужно зайти на Сергиевскую и там кто-то вроде швейцара пришлепнет что-то вроде печати и возьмет за это что-то вроде трех рублей.

– И на что это?

– Австрия страна бедная, нужно же им чем-нибудь питаться. Тоже ведь люди.

Вот и все.

Теперь виза приобрела форму и значение почти мистическое, посему и человек, общающийся с нею, называется визионером.

Бьется человек, старается и права все имеет на какой-нибудь въезд или выезд – а визы не получает. И почему – неизвестно.

Наводит справки.

Выплывают из мистического тумана странные штуки. Из Лондона советуется ехать в Париж через Голландию.

Почему?

Потому что видят визионеры то, чего другим видеть не дано. Видят они, что какие-то большевики проехали прямым путем. Следовательно, раз вы тоже поедете прямым путем, то и вы большевик. А так как Франция в большевиках не нуждается, то вас во Францию и не пустят. Ясно? Железная логика визного дела несокрушима. Раз по той же дороге, значит такой же.

Видна птица по полету.

А через Голландию это дело другое. В Голландии каналы, воздух чистый – человек выветривается. Большевик воздуху боится, настроением своим дорожит и через Голландию не поедет.

Еще одна фигура визной логики очень нас смущает: почему выезд из Франции так же затруднен, как въезд в нее?

Я понимаю: Франция очень любит нас и расстаться с нами ей тяжело. Потому она всячески затрудняет наш выезд, так сказать, отговаривает нас. Это очень любезно. Хозяева так и должны.

– Ну посидите еще! Все равно на метро опоздаете. Не пустим вас, и баста. Вот двери запрем и ключ спрячем.

Правда – даже приятно? Лестно, что так дорожат.

Но вот почему назад въехать трудно – этого уж я не понимаю, и никак в свою пользу объяснить не могу. Неужели какая-нибудь шестинедельная разлука сделает меня нежеланной и немилой?

«Забыть так скоро, Бож-же мой!»

Что за капризы!

Обычно в сердечных делах так: чем тяжелее расстаться, тем радостнее встретиться. А тут…

Неужели это просто нежелание, чтобы мы «циркулировали»?

Опасение сквозняков?

И вот приступаем к изучению вопроса.

Начинаем «хлопотать».

Этот удивительный глагол существует только на русском языке. Хлопочут только русские. Иностранец даже не понимает, что это за слово.

Хлопотать – значит бегать в посольство, когда оно уже закрыто, и в консульство, когда оно еще не открыто. Сидеть там и тут в передней на венском стуле. Всюду просить разрешения поговорить по телефону и никуда не дозвониться. По чьему-то совету начать ездить к чьей-то тетке, чтобы тетка на кого-то надавила. Ловить на улице знакомых и, держа их за пуговицу, – чтобы не удрали, рассказывать все подробно и спрашивать совета. Потом заглянуть в какой-то банк и спрашивать какого-то Петра Иваныча, которого там отродясь не было. Потом поехать жаловаться на беспорядки в газету, как раз в те часы, когда в редакции никого нет.

При всем том полагается досадливо хлопать руками по бокам, терять кошелек и забывать портфель с бумагами всюду, куда только можно его приткнуть: в метро, в автобусе, в такси, в ресторане, на прилавке магазина, в посольстве, в консульстве и в банке. И искать его не там, где он оставлен.

Все вместе взятое называется «хлопотать», и занимаются этим только русские. Прочие народы просто едут. Русские хлопочут о праве выезда. Прочие народы учатся – русские хлопочут о праве учения. Прочие народы лечатся – русские хлопочут о праве лечения. Наконец, прочие народы живут, а русские только хлопочут о праве существования.

Обрядливый русский человек до того привык хлопотать, что стакана чая не выпьет, не похлопотав предварительно, сколько полагается.

* * *

Получившему визу тоже не сладко. Ее можно не то просрочить, не то недосрочить, не то утратить в значении. Лежит-лежит виза на дне бумажника, да вдруг и потеряет свой срок. И опять все заводи сначала: забывай портфели, звони, лови и бегай.

Но пока виза цела и в полном соку, человек спешит обзавестись каютой. Это дело трудное. Никто не хочет человека везти. Или ставят такое условие: двенадцать дней ничего не ешь. И опять надо хлопотать.

Французы не берут, англичане не берут, итальянцы не берут. Говорят, есть такие племена, которые берут – южно-полинезийцы, но возить им не на чем.

Иногда какие-то греки нахитрят человека за большую сумму на какой-нибудь американский пароход, гуляющий под тайтийским флагом между Севастополем и Константинополем. Посадят и начнут мотать. Потащат в Одессу, чтобы в него постреляли, потом в какой-нибудь Бердянск, чтоб похлопотал. Дней двадцать поболтают и назад привезут. А где надо высадиться, не позволят. Вернут назад и опять хлопочи: теряй кошелек, забывай бумаги, звони, лови, бегай.

* * *

О валюте писать не стану.

И без того меня укоряют, что затрагиваю слишком мрачные темы.

Одно скажу:

– Не пожелай!

Серебряный чайник

Большое искусство хорошо писать. Но также немалое и хорошо читать.

В одной и той же книге, повести, статье различные читатели найдут и прочтут совершенно различные вещи.

Так я, прочтя статью Уэллса «Россия, какою я ее увидел», получила впечатление несколько отличное от тех, которыми уже поделились с нами прочитавшие ее прежде меня. И я очень довольна, что прочла ее сама.

Мы привыкли к рассказам очевидцев или их приятелей, привыкли к паническому стилю. «Вырвавшийся из ада» помещик или дантист редко сумеет рассказать то, что нужно. Его честолюбию нужно главным образом напугать – вот, мол, я какие штуки знал и видал, не то что вы!

Был у меня как-то разговор с господином, получившим одним из первых письмо, подробно описывающее крымскую эвакуацию. Письма при себе у господина не было, и он говорил:

– Это было ужасно!

– Ну расскажите, что же собственно вам пишут! – просила я.

– Ах, вы себе не можете этого представить!

– Ну все-таки, что же именно?

– Этого описать совершенно невозможно.

– Да расскажите хоть что-нибудь!

– Это такой ужас! Такой ужас! Без слез читать нельзя!

– Очень страшно было?

– Я вам говорю, что это сплошной ужас! Ничего подобного еще человечество не испытывало.

– Ну все-таки – что же именно?

– Это невозможно описать! Это такой ужас! Это совершенно не поддается описанию!

– Ах ты, Господи! Ну что