Против всех - Анатолий Афанасьев

— Ох, Федор Игнатьевич, пустые слова. Под ними ничего нет.

— Сам знаешь, не пустые. — Окутанный дымом, учитель самодовольно улыбался. — Коли пустые, почему горюешь?

— Я не горюю. Жить смутно.

— Это бывает. Сперва смутно, после ничего. Погляди хоть на меня. Сколько раз я себе говорил: амба, хватит. А утро придет, птичка чирикнет — и вроде терпимо.

— Как же вы один останетесь?

— Буду ждать вас с Харитоном. Управитесь, приезжайте на побывку. Невесту прихвати. Хочу поглядеть, какая она.

— Обыкновенная. Может, и нет ее. Может, у нее давно другой жених.

— Таких, как ты, бабы не бросают.

При упоминании об Анечке отлегло у Егорки от сердца.

Еще немного посидели, уже молча, любуясь уходящим, тускнеющим днем, впитывая горько-сладкий прохладный воздух. Так бы и просидеть, не вставая, несколько веков подряд.

Когда отдохнули, Жакин отправил Егорку в Угорье. Велел снять номер в бывшем Доме колхозника, а ныне — отеле «Манхэттен-плюс» и побыть там ухоронно денек-другой. Ждать его прибытия.

— Хорошо, — сказал Егорка — Только Ирину не трогайте, Федор Игнатьевич.

Старик озадаченно цокнул зубом.

— Что ж, разве из уважения к тебе. С другой стороны, она у них главная стерва, наводчица.

— Я знаю. Мне ее жалко.

— Как скажешь, сынок. Ты уже взрослый.

Шагов через десять Егорка оглянулся: старик будто растаял в чащобе. И пес издалека тявкнул прощально.

Часть четвертая

Глава 1

В Федулинске по спецуказу командора Рашидова провели генеральную перерегистрацию населения. Каждому аборигену по предъявлении паспорта или водительских прав ставили на тыльную сторону ладони черное, красивое тавро с эмблемой города — Георгий Победоносец, но почему-то не на коне, а верхом на верблюде, и не с копьем, а с ночным горшком в руке. В указе было сказано, что перерегистрация делается для более точного учета в виду предстоящей голодной зимы, тем не менее многие пытались избежать процедуры, затеянной для их же пользы. За печать полагалось заплатить двадцать долларов, как за услугу; по федулинским меркам — это целое богатство. Впрочем, тех, у кого не хватало денег, регистрировали бесплатно, но при этом нещадно избивали.

Команда счетчиков рыскала по городу днем и ночью, отлавливала уклонистов на улицах, вытаскивала из квартир и подвалов, снимала с чердаков — и волокла на пункты прививки, при каждом из которых был оборудован временный кабинет регистрации. На третий день по телевизору выступил мэр Монастырский со специальным обращением и пристыдил сограждан. Он предупредил, что саботажники будут привлечены к суду и, по закону о чрезвычайном положении, публично расстреляны на стадионе, но также, радея о малоимущих, разрешил расплачиваться за печать предметами домашнего обихода, если у кого-то они остались. После его выступления у пунктов прививки, как по мановению волшебной палочки, выстроились огромные очереди, и таким образом смута была подавлена в самом зародыше.

Однако Хакасского насторожил сам факт ничем, казалось бы, не мотивированного стихийного народного сопротивления. Он вызвал Рашидова и потребовал объяснений. Рашидов привел с собой доктора Шульца-Степанкова, ответственного за общее состояние умов в городе. Известный профессор, выписанный из Мюнхена за большие деньги, не видел причин для беспокойства. По-научному растолковал, что при долгом воздействии определенных препаратов, как и при психотропном промывании мозгов, наступает некое привыкание, ничего страшного в этом нет, требуется лишь слегка перекомпоновать комбинацию лекарств.

— Не буду скрывать, — добавил доктор, — я несколько удивлен быстротой привыкания. Если учесть, что в эксперименте мы имеем дело с простейшими белковыми формами…

— Сколько понадобится времени на коррекцию? — перебил Хакасский.

— Полагаю, дней пять-шесть, не больше.

— Так и займитесь тем, за что вам платят. Умствовать мы сами умеем.

Когда обиженный доктор ушел, обратился к Рашидову:

— Что об этом думаешь, Гога?

Сторонник беспощадного действия, Рашидов любил, когда его спрашивали, о чем он думает. Он прошел к холодильнику, достал бутылку запотевшего нарзана. Ловко сколупнул крышку ногтем. Хакасский поморщился. У Рашидова много привычек, которые шокировали человека утонченной культуры, но приходилось смотреть на это сквозь пальцы. В деле Рашидов незаменим. Семь лет назад Хакасский вычленил его из орехово-зуевской группировки, разглядел в обыкновенном, расторопном боевике грозного чистильщика; точно так же, как годом раньше великий Куприянов угадал в заурядном аспиранте МГИМО Хакасском талантливого, неутомимого реформатора-либерала, способного на деяния, рядом с которыми меркнет блистательный план «Барбаросса». Святое время первого передела собственности в завшивевшей при коммуняках стране. Святое время подбора золотых кадров в бизнесе, политике, экономике. Имена тех, что в ту пору уцепились за власть, уже при жизни превратились в легенду, в миф, в романтическую сказку. Рыжий гениальный комбинатор Толян, раскромсавший державу на приватизационные ломти; глубокомысленный, неустрашимый, как бетонная свая, Егорка, накинувший на шею поверженному монстру финансовую удавку; невзрачный с виду, тошнотворный Бурбуля, заставивший верховного дегенерата плясать под свою тоненькую дудочку, и многие, многие другие — мечтатели, мыслители, герои, первопроходцы. Общими титаническими усилиями они расчистили плацдарм, заселенный дикарями, подготовили почву для реализации извечной мечты прогрессивного человечества — о гигантском отстойнике для всей мировой гнили…

Рашидов запрокинул голову и вылил половину бутылки в луженую глотку, остаток предложил Хакасскому, но тот отказался.

— Так что, Гога? Я спросил, ты не ответил.

Рашидов смотрел на молодого хозяина-партнера с нежностью. Звериное начало с острым, пряным запахом отчетливо проступало в лощеном Сашином облике, и это умиляло Рашидова. Семь лет назад, когда Хакасский приехал в Орехово-Зуево и предложил ему новую перспективную работу (Рашидов был тогда не Рашидов, а Гриша Бобок и недавно вернулся со второй ходки), он чуть не послал его на хрен, увидев перед собой натурального интеллигента, чистенького, умытого, с педерастической лживой ухмылкой, то есть представителя той самой породы, которую Бобок на дух не выносил, понимая своим кондовым, крестьянским умом, что именно от интеллигентов, с их говорливой проницательностью, настырностью, все обиды на земле; но Хакасский с резкой переимчивостью зверя сразу угадал его настроение и тут же успокоил: «Не сомневайся, Гриня, мы сработаемся. Мы братья, ты и я, только шелухи на мне побольше».

Впоследствии Рашидов стократно убедился в чистосердечности Сашиного неожиданного признания, да и к интеллигентам постепенно смягчил отношение. Он перевидал их в Москве немало, среди них попадались такие, которые, несмотря на неизбывную нутряную слякоть, на поверку выходили покрепче иных центровых авторитетов. Чего уж говорить о Хакасском. Тот всегда стелил мягко, а спать — лучше вовсе не ложись. Глядя в чистые, светлые Сашины очи, Рашидов думал, что если придется его убирать, а когда-нибудь непременно придется, то он сделает это по возможности безболезненно, по-дружески.

— Ай, Саня-джан, — проговорил Рашидов капризно. — Не люблю рыхлого клиента. Этот город слишком мягкий, в нем полно ученых людей. Их давишь, сок течет, а писку почти не слышно. Это опасно. Надо поторопиться.

— Конкретно, что имеешь в виду?

— Если кто-то воду мутит, в этой сырости не распознаешь. Они все на одно лицо. Мухоморы поганые.

Он прав, подумал Хакасский. В федулинской тине легко затаиться. Вон бешеного мужика так и не удалось поймать, и он, возможно, до сих пор прячется в городе. Когда брали Щелково, было легче. Там сплошь мастеровые, пропойцы. На запах сивухи приходили скопом, как раки из-под коряг.

— По последним сводкам сколько осталось лишнего поголовья?

— Тысяч сорок, не больше. Можно для страховки сократить дневную норму.

— Сколько времени понадобится на окончательный отсев?

— Месяца в полтора-два уложимся. Если Монастырский, сволочь недорезанная, не помешает.

— Какой ему резон мешать?

— Почуял чего-то гад. За кресло держится. Он же маньяк. Навроде президента. Ему только власти дай. Хоть над обезьянами.

— Что у него осталось? Рашидов допил нарзан, сыто рыгнул.

— Да ничего. Банчок «Альтаир» на ладан дышит, фонд этот вшивый «В защиту памятников» у нас под контролем, через него отмываемся потихоньку, — вот и все. Знаешь, Саня, мне его немного жалко. Он ведь надеется на Гаркави, мента ссученого. Раз в неделю чек ему шлет на пятьдесят тысяч. Старой крысе эмведешной верит, как маме родной. А тот у нас на договоре с полгода, с Монастырского глаз не спускает. В случае чего, приговор приведет в исполнение. Сам просил.