Конец «Русской Бастилии» - Александр Израилевич Вересов

ничем не управлял.

Но когда его выбрали в Шлиссельбургский уездный совет рабочих и солдатских депутатов, и там всеми поданными голосами — председателем совета, Николай от этого поста не отказался.

«Да не честолюбив ли он?» — подумал Жук, приглядываясь к юноше. Но жизнь начисто отмела этот вопрос.

Чекалов принял власть как великий труд. Он теперь реже бывал на заводе, чаще — в Шлиссельбурге. Да и там, в старом доме земской управы, где теперь находился совет, его вернее всего можно было застать ночью. Днем он носился по уезду, верхом или в тряской двуколке.

Николай бывал повсюду. Не заглядывал только в мезонин, где жил председатель ревкома. Чекалов и Жук виделись на заводе. Беседы у них были неизменно деловые и дружелюбные. Но Иустину казалось, что Николай помнит обиду того разговора.

Жук винил себя в том, что безотчетно и бесцельно положил грань между собой и посланцем Петроградского комитета. А раз так, то Иустин сам и должен устранить эту грань.

Муся и Николай скромно справили свадьбу. Но в своей семье не замкнулись.

Неизвестно, каким путем парни и девушки узнавали, что именно в этот вечер Николай будет дома. И в комнатенку набивалось очень много друзей и приятелей.

От хозяев ничего не требовалось. Каждый занимался тем, что ему интересно. Тут и спорили, и плясали, и распевали песни.

Вишняков и Зося обычно возились у граммофона. Это важное приобретение было сделано недавно Еленой Ивановной. Она выменяла его у приезжих из города на свою шубейку.

Сын, узнав о такой мене, очень расстроился, побежал искать владельцев граммофона, да они уж уехали.

— Зачем ты это сделала? — спрашивал Николай с укором. — Ведь у тебя нет ничего теплого, и я не могу тебе сейчас купить другую шубейку.

Елена Ивановна оправдывалась:

— А я-то хотела тебя с Мусенькой порадовать. Ведь скучно вам, а это музыка.

Слово «музыка» произнесла она уважительно, по слогам. Слово это и раскрыло Николаю, что мать приобрела граммофон немножко и для себя.

В рабочей семье никогда не покупали ничего, что не составляло прямую необходимость, ничего, что нельзя съесть или износить. Мало ли это значило: сейчас, впервые во всю свою жизнь, мать притащила в хату «музыку».

Елена Ивановна очень гордилась граммофоном и сожалела, что сын не оценил его.

— Ты не думай, Коленька, у меня еще отцов ватник есть, — говорила она. — Да и весна идет, ни к чему мне шуба. А ты лучше послушай-ка…

Пластинки были старые, иголки сношенные. Летевшая из трубы мелодия или разговор перебивались долгим шипением. Мать улыбалась зачарованно.

«Музыку» она доверяла только Вишнякову. Он уж сам пристроил себе в помощницы Зосю.

В этот вечер Иван и Зося поставили на уплывающий из-под пальцев диск трубную «Смену караулов», потом — зычно хохочущих комиков «Бим-Бом».

Непонятно было, чему смеются «Бим-Бом», но все, обступившие граммофон, тоже смеялись.

В самый разгар веселья в хату вошел председатель ревкома. Его появление было настолько неожиданным, что Вишняков быстро остановил пластинку, вытянулся, одернул гимнастерку под поясом.

В комнате сразу стало тесно. Большой, неуклюжий Иустин сердито посмотрел на столяра, пробормотал:

— Да что вы, играйте. Я на минутку, — и потопал прямиком к Николаю.

Чекалов в шинели, накинутой поверх косоворотки, подстругивал топорище. Ловко набил на него топор и улыбнулся Жуку, ничуть не удивляясь его приходу.

— Здравствуй, Иустин Петрович, — сказал Николай, — садись, послушай музыку. А я пойду дров наколю.

Жук отправился с ним. Сел на порожек сарая, посматривая, как председатель совета управляется с поленьями.

Потом взял у него топор и поплевал на руки.

— Отдохни трохи, я поработаю.

С первого маха Иустин так вогнал лезвие в колоду, что с трудом вырвал его.

— Сильный ты человек, Иустин Петрович, а удар все же надо соразмерять.

Жук будто не слышал этих слов, сказанных Чекаловым, замахал топором.

Кололи они долго. Вместе и поленницу уложили. Николай объяснил:

— Дрова — на неделю, чтоб старушка моя не замерзла. Я, знаешь, из Шлиссельбурга приехал дров наколоть.

В комнату вернулись разгоряченные работой. Присутствие Иустина теперь никого не смущало. Он не чувствовал обидного отчуждающего внимания к себе.

Елена Ивановна подала сыну и гостю кипяток в кружках.

— С устатку выпейте.

Председатель ревкома понял, что никаких объяснений у него с Чекаловым не будет, просто объяснения не нужны.

Жук смотрел на веселящуюся молодежь. Маленькая девушка с русыми косицами «дробила» каблучками. Кругом кричали, хлопали в ладоши. Она кружилась все быстрей, и ножки в стоптанных черных башмачках выстукивали звонко. Вся она светилась радостью.

Иустину было тоскливо. Он чувствовал себя чуть ли не стариком среди этих развеселых парней и девушек.

Да, десятилетие в крепости обошлось недешево. Что-то из его жизни ушло и не вернется.

За это десятилетие в мир, в революцию шагнуло новое поколение. По справедливости, ладное поколение.

«Так нечего тебе туманиться, Иустин, — сказал он себе, — значит, не напрасны были и крепость, и бессчетные страдания твои».

Председатель ревкома крепко растер виски. И невольно попятился.

Прямо перед ним стояла крохотная девушка и, поглядывая лукавыми зеленоватыми глазами, церемонно кланялась ему. Десятки рук дружески подталкивали Иустина.

— Нет, нет, — басил он, не на шутку перепуганный, — я и танцевать-то разучился.

Елена Ивановна подошла, шепнула:

— По нашему обычаю, Иустин Петрович, отказывать кругу нельзя.

И вот уже Жук смешно переваливается с ноги на ногу посреди танцующих, а маленькая, светлая девушка плывет рядом, помахивая платочком, и зовет, и дразнит.

Парни все ладони отбили, кричат:

— Зосенька! Зосенька!

Жук подхватил ее, закружил, отрывая от земли. Ему весело, он смеется. Но смех у него отрывистый, резкий, клокочущий. Иустин слышит его и думает: «Ничего, надо научиться и танцевать и смеяться! Многому надо учиться заново».

Потом, когда пляска кончилась, Жук услышал, как в углу комнаты Вишняков спрашивал у Зоси:

— А кто говорил, что он страшенный?

Девушка отвечала:

— Я испугалась, что борода у него такая черная и лохматая. Он бороду сбрил и стал вовсе не страшенный…

Председатель ревкома без вина охмелел. Все плыло у него перед глазами.

— Коля, — сказал он, сжимая руку Чекалова и ничуть не смущаясь, что называет его так же, как и все в этой комнате, — Коля, выйдем на улицу, на холодок.

Небо над Ладогой вызвездило. Над полями сизой грядой клубился туман.

— Ну, теперь снега поползут, — заметил Чекалов.

Жук не видел ни озера, ни звезд, ни полей.

— Вот как оно получается, — произнес он, надвигаясь на Николая. — Непонятно мне.

Еще вчера он ни за что не признался бы