Русский Харбин - Олег Гончаренко

В сопоставлении с этими типажами первых советских назначенцев, прибывших на работу на КВЖД, их соотечественники, уехавшие сюда до 1917 года, и даже беженцы времен Гражданской войны, являли собой диаметрально противоположный образ. Разумеется, дело было вовсе не в том, что новые правители России решили противопоставить эмигрантам «тип советского человека», стараясь, чтобы даже внешне «новые люди» не напоминали миру о былых образах россиян. Речь идет о той доле личной и нравственной свободы, которая делает человека способным к творчеству, позволяя проявить в нем лучшие качества. И хотя русский литературный мир Дальнего Востока, и Харбина в частности, считался парижскими критиками как бы лежащим на периферии культурного пространства, несомненные его удачи находили свое отражение на страницах респектабельных европейских журналов. Приблизительно та же ситуация была и в мировых научных кругах, внимательно следивших за работой коллег-дальневосточников, узнававших об их открытиях и публикациях в разнообразных разделах науки и заявлявших об этом как о достижениях русского научного сообщества. Вот почему начавшаяся оккупация Китая Японией и взятие под контроль японцами всех, и в том числе культурных сторон жизни не просто поставили жизнь русской цивилизации в Харбине под жесткий прессинг, но и чуть было не привели к ее полному истреблению. Так как советско-японские отношения времен оккупации Китая — тема для пространных монографий, в рамках поставленных автором задач о них стоит упомянуть лишь в ходе описания того, насколько изменилась жизнь русского народонаселения оккупированного города. Нежелание участвовать в сложной и многоходовой борьбе держав Антикоминтерновского пакта и их антагонистов стало имманентным состоянием многих и многих русских людей в Харбине. Это была уже не прежняя аполитичность профессионалов своего дела, каковая бытовала среди чиновников деятельных министерств и ведомств былой империи, а ясное осознание того, что столкновение двух одинаково враждебных национальной России сил должно происходить без их участия.

Между тем и «советчики», и японцы не выпускали из поля видимости своих прицелов представителей старой эмиграции, стараясь вовлечь их в хитросплетения тайных и явных войн, сделать разменной монетой политических игр и, по возможности, уничтожить как явление. Для этого случая на территории Харбина японцы имели больше сил и возможностей, чем и старались воспользоваться при каждом удобном случае. Закрытие средних и высших учебных заведений, призыв эмигрантской молодежи в подразделения японской армии, разнообразные ограничительные меры были одними из многих последовательных и разноплановых шагов японцев в отношении русских эмигрантов. Попытки увлечь эмигрантскую молодежь химерами «учений» Маркса и «мировой революции», а также вовлечь ее в подрывную и разрушительную работу, отвратить от традиционно исповедуемого православия — долгое время это оставалось главной задачей советских представителей, официальных и нелегалов. Многие из эмиграции, оказавшись между этими двумя жерновами, пытались обрести свободу. Иных же перемалывал в муку этот страшный молох тоталитаризма. Осознание того, что японцы были и остаются врагами всех форм национальной жизни и никогда бы не потерпели ее возрождения ни в каком виде, происходило у части русской эмиграции поэтапно, невзирая на отдельных дружественно настроенных к России должностных лиц, военных или иных представителей Страны восходящего солнца. Зарубежная деятельность советских агентов не была для них столь очевидна, а потому оказалась более успешной и в конечном счете более убийственной, чем все годы японского военного режима.

Говоря о двух врагах русской эмиграции, следует помнить о том, что нанесло окончательный и непоправимый разгром самому факту русского присутствия в Харбине — местное коренное население, отношение которого к русским поселенцам претерпевало изменения на всем протяжении существования русской диаспоры. От почтения, близкого к низкопоклонству, до высочайшей точки ксенофобии, выразившейся даже не в период всевластья хунвейбинов, а в «мирную» эпоху последних десятилетий ушедшего в историю XX века, когда остатки русского присутствия были бесцеремонно похоронены — одни в труднодоступных партийных архивах, другие в буквальном смысле этого слова — в земле. Достаточно вспомнить бульдозеры, сносившие харбинские некрополи, горящие православные храмы, поругание икон, вспахивание мест упокоения сотен русских людей — основателей и строителей великого города. Память о русском присутствии вытравливали на уроне топонимических изменений, переименовывая на свой лад улицы, скверы и пристани. Ссылки на древность китайской цивилизации, не терпящей соседства с другими, может быть, не столь древними, а следовательно, и предназначенными к исчезновению, — слабое оправдание той волны вандализма. Именно так можно сказать про порыв, охвативший Китай в пору неистового выкорчевывания и крушения русских духовных и культурных ценностей, который в бешеном своем кручении не остановился до тех пор, пока почти все следы русского пребывания в Северо-Восточном Китае не оказались уничтоженными.

Но это потом китайцам было суждено стать лишь завершающим разрушительным валом, а главный удар был нанесен из СССР, в тот час, когда советские войска, тесня японцев, вошли в Маньчжурию и устремились по всем стратегическим направлениям на северо-западе страны. Рассуждая непредвзято, можно было бы только приветствовать освобождение от японских оккупантов старого русского города, каковым к 1945 году можно было с долей условности назвать Харбин. Притом необходимо помнить, что даже после многих лет репрессивной политики оккупантов по отношению к эмиграции в виде закручивания административных и экономических гаек духовный и интеллектуальный потенциал русского населения города неизменно продолжал оставаться высоким. Геополитические устремления сталинского СССР простирались на всех русских в «рассеянии сущих», дабы по возможности собрать их воедино, устранить неугодных и инакомыслящих, пополнив остальными число быстро убывающего в войнах и лагерях населения. Лишь этим можно объяснить бессмысленные по своей жестокости выдачи эмигрантов по всему миру, но главным образом в Европе, назад в СССР.

Вагоны, вагоны, вагоны с запада и востока тянулись в Россию, увозя с собой заведомо обреченных людей. Обреченность эта выражалась не только в неминуемом суде за «прежние прегрешения» против советской власти, с последующим отбытием срока в тяжелейших лагерных условиях, но проецировалась на всю дальнейшую судьбу человека. Ведь даже по прошествии лагерных лет выход на свободу оставался чем-то весьма условным. Негласный надзор политического сыска, жизнь в атеистическом государстве, доведшем своих граждан до процветающей повсеместно усредненной экономической нищеты, часто отсутствие самой возможности заниматься любимым делом или делом всей жизни. Показательные счастливчики вроде Александра Вертинского и Натальи Ильиной убеждают лишь в наличии у советских спецслужб некоего кодекса чести, по которому они обязаны были обеспечивать достойное существование выполнившим свои миссии добросовестным помощникам.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});