Полубрат - Кристенсен Ларс Соби

Я помотал головой. Вроде у мамы за спиной, в глубинe коридора, сгустилась тень Фреда. Этажом ниже спустили воду, этак мы скоро перебудим весь двор, подумал я, сердце колотится в груди с таким грохотом, что, наверно, разбудит всех и в городе, и в мире. — Завтра купим тебе новые туфли, — сказала мама. — Ты ж не можешь идти в школу танцев без туфель. — А не лучше взять Фредовы? — Они тебе очень велики, даже на двое носков. — Мама резко шагнула ко мне, и глаза у неё сузились. — Барнум, ты опять надушился? — Чуточку, — шепнул я. Мама глубоко вдохнула и выдохнула. — Сколько можно повторять? Брать духи не разрешается. Ну что подумают девочки, если от тебя будет разить духами? — На это мне нечего было ответить, потому что так далеко я как-то не заглядывал. Мне нелегко было себе представить, как девочкам взбредёт в голову мысль подойти ко мне настолько близко, чтобы учуять запах, да мало того, ещё и наклониться, нет-нет, это совершенно невозможно, это всё равно что долго думать о космосе, тогда мысль как бы растворяется в сильном синем ветре, а когда она уже совсем думать не думается, то отлепляется и медленно оседает на дно черепушки, но никогда его не достигает. — Папа душится, — прошептал я. — Нет, Барнум, он пользуется лосьоном после бритья, — быстро возразила мама. — А Фред сердится, когда ты трогаешь его халат. — Извини, — сказал я. — Ты мёрзнешь? — Да нет. — Мама скользнула рукой к моим волосам. Я отклонил голову. Она засмеялась — Барнум, иди ложись. Умойся только сперва. — Я сбегал в ванную, сунул голову под кран и нырнул в кровать, не забыв повесить халат на место в шкаф. Было слышно, как мама ходит по комнатам, то ли ищет вещь, которую давно куда-то сунула и позабыла куда, то ли тщится развеять беспокойство, из-за которого ей неймётся и не спится, а ушить его никакая машинка не в силах. Пометавшись, мамины шаги стихли, и тогда я разобрал другой звук — смех Фреда, он лежал в постели и тихо посмеивался, и не знаю даже, что раздражало меньше: мамино мельтешение или Фредов смех, когда он смеялся так, как сейчас. — Что такое? — прошептал я. — Ничего. — А что ты сделал с пижамой и бельём? — Не твоя печаль, Барнум. Ими займутся. — Фред оборвал смех и сел. — Ты меня слышишь? — Да, Фред, слышу. — Ты согласился пойти в школу танцев, хотя тебе этого не хочется. Так? — Да, — шепнул я. — Тогда тебе остаётся лишь одно. — Я тоже сел. — Что? Говори, Фред. — Постарайся, чтобы тебя выгнали. Как можно быстрее. — А как это делается? Ну чтоб тебя выгнали? — Фред зарылся лицом в ладони, можно было подумать, он плачет или у него схватило голову, как бывает у Болетты во время грозы, если она накануне прошлась по пиву на Северном полюсе. Только бы Фред снова не ощерился. Лучше повторить уроки. Как часто нужно опорожнять кишечник? Не реже одного раза в сутки. Что помогает нам избегать запоров? Физические упражнения, употребление в пищу хлеба грубого помола, фруктов и овощей, гигиена и хорошее настроение. — Так как сделать, чтоб тебя выгнали? — повторил я. Фред поднял голову. — Внимательно выслушай, что вы должны делать. И сделай с точностью до наоборот. Плёвое дело. — Фред выговорился, лёг и отвернулся к стенке. Я услышал почтальона на улице, звякала его толстенная связка ключей, и скрипели колёса голубой тележки, наверняка просевшей под тяжестью дурных вестей. Правда, плёвое дело: когда все делают шаг вперёд, я — назад, и лучше два шага, для надёжности. Когда мальчики кланяются, я приседаю в книксене. От одной этой мысли я почувствовал почти счастье, она озарила ночь, сдёрнула с плеч неподъёмную ношу, и Вселенная перестала распирать голову изнутри. Меня как будто освободили и развязали руки: валяй вытворяй чего в голову взбредёт. Ну и жох этот Фред! Пока все переобуваются в гардеробе, я прямиком в зал и ну впечатывать в натёртый паркет сапоги, тяжеленные от грязи, мокрых листьев, слизняков и собачьих какашек, с таким грохотом, что игла проигрывателя принимается скакать по бороздкам чёрного кругляша с дыркой посерёдке, в которые утрамбованы звуки трубы Эдди Калверта. Но стоило мне ненароком вспомнить о туфлях, в животе опять забурчало, и я свернулся в клубок в коконе из маминых трусов, стараясь отделаться от любой мысли. Стать бездумным, загасить, одну за одной, всякую тлеющую во мне мыслишку, как сходят по ночам на нет уличные фонари, чтоб под конец остался лишь полный покой и неспешная тишина. Почтальон взбежал по лестницe. Я не услышал, чтобы он спустился вниз. Фред храпел где-то далеко, а когда меня разбудил стук дождя в окно, он уже ушёл. Меня ждал великий день, может быть, величайший в моей жизни. Мама приоткрыла дверь: — Барнум, тебе пора. А то опоздаешь.

Я тихо засмеялся. Опоздать — тоже идея. Хотя мелковатая. Я могу не только опоздать в школу танцев, я могу такого там натворить! Перебирая в уме (его отключить так и не получилось) разные варианты, я подумал, что в мире не меньше возможностей делать пакости, чем совершать правильные поступки, если не больше, потому что едва решишь похулиганить, как откуда ни возьмись просыпается изобретательность, оживает фантазия и нисходит вдохновение, я, например, ощущал такой прилив сил, что сам, не испытав даже тошноты, вывел формулу количество добрых дел, на которые человек способен, относится к количеству дурных поступков, которые его тянет совершить, как один к трём. Едва я, дабы не забыть, записал формулу, названную мною равенством Барнума, на обороте тетради по физиологии, как дверь широко распахнулась и показалась мама. Я спрятался за рюкзак — Чем ты занимаешься? — Уроки делаю. А что? — Молодец. Но поторапливайся. И чистые носки не забудь.

Мама исчезла, а верёвки в животе стали стягиваться в большой узел. Чтобы как-то отвлечься от слизистой оболочки, панкреатина и желудочного сока, я сконцентрировался на голове, на проводках, которые соединяют мысли, точно линии на Центральном телеграфе, где Болетта раньше работала, я вспомнил о больших полушариях, мозжечке, основании черепа и позвоночном столбе, оставив напоследок самое своё любимое, продолговатый мозг, он ведь может, наверно, и ещё удлиниться: в один прекрасный день, нет, скорее — ночь, продолговатый мозг продолжится дальше вниз вдоль спины и тем самым растянет меня, но тут подступила тошнота, пришлось мне присесть на кровать перевести дух: думать о собственных мыслях довольно-таки утомительно, это почти как если бы все на Телеграфе позвонили сами себе и получился бы такой сигналите «занято», хоть в Книгу рекордов, или каждый услышал бы свой голос, эхом раз за разом ходящий по кругу, и всё это вдруг сложилось в картинку, возникшую на радужной оболочке ума, словно всё это время о ней исключительно я и думал: американец Уолтер, шесть раз обогнувший земной шар, оставивший за спиной 256 тысяч километров, приводняется с плеском восточнее атолла Мидуэй, он на две минуты превысил график и, качаясь в тесной капсуле, глядя на Землю, исчезающую, как голубая монетка в черноте колодца, он думает, мол, вот, один я не дома.

Когда мама в третий раз постучалась в дверь, намереваясь войти, я спустил ноги. Решение принято: немедленно, сию секунду, я начинаю делать всё наперекор. Поэтому я натянул не чистые носки, а, наоборот, ношеные и вонючие, лицо и подмышки хоть и сполоснул, но зубы не почистил. Лиха беда начало! Видел бы меня Фред! Теперь пойдут другие пляски. Теперь пойдут другие пляски, сказал я, вытянулся на мысочках перед зеркалом и увидел кудри, торчащие во все стороны, как взъерошенные перья, словно я сам себя оттаскал за волосы. Превосходно!

Мама ждала на кухне, в глазах нетерпение, на губах — улыбка, этакое приключившееся на лице лобовое столкновение, избороздившее его вдоль и поперёк следами торможения. Я присел к узкому столику у стены. Болетта читала «Афтенпостен» и показывалась всякий раз, как переворачивала страницы. Не знаю, заметили ли они перемену во мне. Я-то явственно ощущал её внутри себя, хотя внешне всё оставалось почти как раньше. Но Барнум точно был не тот, что вчера. Фредовы слова изменили меня. Отныне я заделался поперечной душой. Ответил «спасибо, не хочу», когда мама подвинула ко мне сладкое тёмное смородиновое варенье, она закатила глаза, убирая нетерпение подальше, но снова упёрла глаза в потолок, увидев, что я отрезаю себе кусок датского сыра времён ещё, кажется, похорон Пра, до того вонючего, что его держали в отдельном холодильнике, и Фред сказал как-то раз, когда был в хорошем настроении (не вспомню сейчас, по какому такому случаю оно на него снизошло), что я мог бы водить сыр в Стенспарк проветриваться, только на поводке, а то даст дёру. Я смеялся над его словами несколько дней кряду. А сейчас взялся съесть здоровенный кусок этого самого сыра. В голове стучало, кишки сводило, но я не сдавался: надеялся, что с таким благоуханием меня вообще не впустят в Торговый дом на Драмменсвейен, а то и вытурят из города или даже из страны. То-то было б облегчение! Я жевал, жевал, жевал, но казалось, что весь имевшийся в Дании сыр налип на небо, а язычок висит, как маятник, слепленный из кровяного пудинга, и раскачивается в слюне, ход его тяжелел, а всё вокруг замедлилось и сгустилось, мамин взгляд, шелест страниц под пальцами Болетты, стекающие по окну капли, я сижу с набитым ртом в замедленном кино и вспоминаю учебник физиологии, пытаясь понять, когда вся эта жвачка пойдёт наружу. Почему не следует пить, когда пища во рту? Тогда она не смачивается слюной в должной мере. Почему не надо смеяться или разговаривать с полным ртом? Пища может попасть в нос или дыхательное горло. Смеяться мне было не с чего, а говорить не о чём. Сыр вогнал меня в немоту. Болетта опустила «Афтенпостен» и обратилась к маме: — Барнум наконец распробовал сыр с носком? — Я быстро закивал, хотя спрашивали маму, а в её лице сохранялась прежняя двоякость: глаза следили за мной с подозрением, но губы улыбались. Болетта повернулась ко мне: — Девчонки любят мужчин с крепким запахом. Твёрдый взгляд и крепкий запах. Только не перестарайся, Барнум. — Мать захихикала. — Если дело и дальше пойдёт с той же скоростью, придётся мне писать записку фрекен Харалдсен, что ты опоздал из-за датского сыра! — Её зовут Шкелета, — ответил я.