Слёзы Рублёвки - Ирина Боур

* * *

Настя сидела прямо на полу на кухне. Вокруг неё народ тоже разнообразно и изобретательно сидел: кухня едва вмещала всех желающих, а весь центр общения постепенно переместился именно сюда.

Здесь же, неслышно ступая, тёрлись то об одни, то о другие ноги два нахальных кота — рыжий и серый.

Вообще, это было нечто чудовищное — весь этот вечер! Это какое-то феерическое количество разговоров на разные темы. Причём с чисто питерской грацией они ничем не заканчивались. Как ниоткуда, казалось, и не начинались. Просто висел разговор в воздухе. Как струйка сигаретного дыма. И постепенно растворился. Но кто-то уже выпускал новое сизое облачко…

Пили вино. Удивительно, но оно так же не кончалось, как и разговоры. Вроде бы никого не обделяли, всем наливали — не в стаканы, их было всего два, — а в чайные кружки. И никто не пропускал своей очереди, пил то, что было налито. Но вино появлялось снова, а кружки пустели только затем, чтобы снова наполниться.

Пели. Господи, сколько лет Настя не пела! И не эти 'ромашки' с 'лютиками', символ пьяного застолья, а нормальные песни. Визбора, Окуджавы, Ады Якушевой. Но и Шнура, чтобы не забывала, где находится. А сколько лет не слушала нормальных ребят с гитарами! Чтобы был астматический перебор струн. Чтобы простой, не поставленный голос мычал что-то нежное о любви — или, наоборот, чтобы хрипло орал про дождь, царапающийся по оконному стеклу… Чтобы вдруг, подпевая, включались девчоночьи голоса, и с ними самые смешные и немудрящие слова кухонного барда вдруг обретали некий высший, светлый смысл…

Отчего ушло это всё? Почему она это потеряла? — ведь было же, было это и у неё раньше! И в студенческие годы, и потом!

Работала? — так вон та же Маринка тоже не дома сидела. А! — это она, Анастасия, сидела дома! Была занята собой. Управлением прислугой. Своими нафантазированными горестями. Донимала того же Витьку то требованиями вести куда-нибудь веселиться, то тягучими выяснениями, кто из них что не тем тоном сказал…

Надо же, вместо того, чтобы позитивно и оптимистично выстраивать свою жизнь, уцепилась за рождение ребёнка, как за спасительную соломинку! Максимка хороший… но он пришёл в этот мир уже немножко поздно. И ничего не помог исправить…

И вдруг Анастасия устыдилась этой мысли. А та ладошка, что с размаху припечатала всю эту пляску хищных огоньков? Он исправил по меньшей мере одно, маленький Максимка, — он не позволил победить непоправимому!

И Настя вдруг в порыве откровенности шёпотом — чтобы не мешать очередному бардовскому самовыражению — поведала Маринке, что чуть не порезала себе вены и не ушла на тот свет.

Маринка посмотрела на неё победительно.

— Фигня это, подруга! Пройденный этап! Я вообще себя за уши из-под поезда вытащила! А на обратном пути с железной дороги встретила такого человека, что те страдания мне, прежние, слёзками на детском утреннике показались. Когда бантик развяжется.

— Что, оказался такой страшный? — Настя поняла, конечно, что имела в виду бывшая однокурсница.

Та захихикала:

— Ага! Ужасный! Я тебе не берусь даже рассказать, что он со мной вытворяет в постели. А в жизни… Цветы до сих пор каждый вечер носит. Хоть по одному, а дарит…

— Врёшь! — сделала Анастасия большие глаза.

— Нет! Не вру. Преувеличиваю. Немножко. Да не всё ли равно — его приход для меня всё равно, что цветок в подарок. Ты-то со своим как? Надеюсь, бросила? Девушка ты вон крепкая, румяная…

Настя пожала плечами:

— Нет, не бросила. Он — меня…

Самое смешное, что ты его знаешь, — добавила она, помолчав.

Это вино всё-таки очень действует на управление болтливостью, запоздало подумалось ещё.

Сокурсница хмыкнула.

— Так вот от кого ты Серебрякова…

Но в тонкости вдаваться не пожелала:

— Ну и плюнь! Мы тебе — хочешь? — здесь хорошего мужичка подберём. Солидного, богатого…

Аня вздохнула:

— Не могу. Люблю его!

Потом улыбнулась и чокнулась с подружкой остатками вина:

— Впрочем, лирику в сторону. Ты когда сведёшь меня с Петровским? Но учти — надо так, чтобы он заинтересованно меня выслушал…

Х.13.

Виктор вышел на балкон. Внизу желтел овал Чистых прудов. Вокруг мерцала сонная Москва. Лишь неутомимые сполохи рекламы по-немецки скрупулёзно высвечивали по буквам название какого-то банка.

Какого — было не видно, слишком большой угол. Виктор знал когда-то, что там написано, а теперь забыл. Главное — не этого гадёныша Владимирского, и ладно.

Нехорошо, конечно, получилось с Наташкой. Не надо было её выставлять прямо среди ночи. Но — не сдержался, чёрт!

Но ей и самой не надо было так себя вести. Что бы там ни было с Анастасией.

Настя, да…

Без неё тут пусто.

А помнишь ли ты ещё наши Чистые пруды, девочка? Остались ли они в твоей жизни тем, чем навсегда осталась для меня ты — светлой чис?той снегурочкой в том январе, короткой радостью, промелькнувшей в напряжённых буднях звёздочкой?

Помнишь, — было?.. Кино. Прогулка Улыбка. Смех. И тёмный двор, и сладкий снег.

Господи, кажется, я говорю стихами?

И тепло глаз под пушистой шапкой. И нежное прикосновение губ, и ласка робкая, несмелая, и от того трогательная до слёз. Помнишь дядьку пьяненького, так позавидовавшего мне: 'Ишь ты, красивую какую нашел'

Это был наш день, и наши Пруды, и наша Москва, и…

А я ведь именно тогда полюбил тебя, девочка.

Оказывается, полюбил.

И так долго этого не понимал. Ну да, ну, познакомился с девочкой. Точнее, познакомили. Ну, договорились, почти на автомате, ещё разок увидеться. Ну, сходили в кино. Потом завернули в 'Что делать'. Единственный душевный ресторанчик, что оставался тогда в Москве. После того, как 'Звёздочку' на Пятницкой закрыли.

Ну, сразу же увлёк первокурсницу, видно было.

А оказалось, что большей романтики и большей нежности в его жизни никогда и не было!

Но понял это не сразу. Ушло в долговременную память, как всё самое важное и ценное. А теперь, спустя годы, перед глазами встают до боли зримые, реальные до самых мельчайших подробностей картины из прошлого. Словно призраки обретают плоть. И вновь перед глазами встают тот вечер, и тот город, и тот трамвай, где ты приложила к окну свою ладошку, проща?ясь со мной. И я был так счастливо полон тобой…

Нет, веско проговорило что-то циническое внутри. Не столько ею ты был полон, сколько тем шампанским, а потом и коньяком, что принял в 'Что делать'. И собою. Студент-бизнесмен, как же. Способный купить всё спиртное в этом ресторане. А завтра заработать столько же. И явно закруживший голову девочке маленькой…

Потом не раз проезжал мимо этого места. Уже когда закончил академию и начал работать. А Настя осталась там учиться, и их дороги, казалось, разошлись. И если бы не та встреча на 'Баррикадной', то, быть может, разошлись бы навсегда…

И тем не менее в этом месте я почему-то всегда вспоминал тебя, девочка. Хотя не с тобою одной бывал здесь.

Ну почему, почему судьба принесла мне ненужную — в общем-то, очередную — Наталью тогда, когда глухота моя к тебе, проклятье моё, начала уже проходить?

Помнишь, кино. Странно, мы вышли из кинотеатра близкими, почти родными людьми. Словно растворилось что-то стоящее меж?ду нами, и мы уже не знали никого ближе друг другу, кроме нас самих. Что с нами сделало это кино…

Помнишь, как безоглядно мы бросились друг в друга?

Странно устроен мир. Почему тогда, когда никого не было у нас… Когда для меня, заброшенного далеко от родины, не было ближе и любимее тебя, а для тебя, одинокой в большом городе после большо?го горя, вдруг ближе всех оказался я… почему мы, две щепки в бурлящем потоке жизни прибившиеся друг к другу, двое нашедших в другом такое необходимое тепло, -

— почему мы потеряли друг друга?

Знаешь, мне больно сейчас. Та боль расставания, что от?ступила перед новым приключением и новой надеждой на будущее, вернулась с памятью. Ну почему ты сама не появляешься? Ты же знаешь, я не могу… не могу теперь подойти к тебе первым…

Обида твоя, наверное, не прошла, и ты живёшь с ней? Эта проклятая глухота… И немота, когда я не нашёл слов, которые вернули бы твою улыбку, вернули бы те?бя. Сказали бы тебе, что не было никого дороже тебя…

Не было. В этом городе… И в том вечере. В тихих полусле?пых домишках ещё не расфуфыренной, как сегодня, Москвы. В том медленном снеге, медленном шаге, и тёмном дворе… В том несмелом тепле между нами, в том холоде ночи застывшей Москва-реки, в той ласке и робости. Не было… Не было.

И что — сегодня для меня это стало чужим? Всё это будет наполовину? А та половина, которая живёт в ней, в Насте, — будет принадлежать чужому мужику, с которым она рано или поздно разделит постель? И своё — моё, моё! — тело? А то и душу, заменив в ней меня!

Я глухой и немой, только не великий немой, а просто великий дурак. Где ты сейчас, девочка? Чем ты живёшь, как ты живёшь? Может, уже нашла кого-то зрячего и неж?ного? Как мне вернуть тебя? Ведь я не могу подойти к тебе пер…