Спящие от печали (сборник) - Вера Галактионова

Она сердито ткнула скрюченным пальцем в Ольгину сторону.

– Какой грех? – не поняла Ольга.

Бабушка Нюра всплеснула руками.

– Да рази это не грех – от живой-то жены чужого мужа увела? Отца-то твово! – в сердцах топнула она и заходила по избе, разгневанная и неопрятная: седая прядь волос выбилась из-под платка её, но бабушка Нюра не замечала этого и уже почти кричала, растопырив локти и злобно взглядывая на Ольгу: – Чужих детей осиротила – мать твоя! Через это ни ей, ни тебе счастья нету! А ему, отцу-то твому, раз те дети не нужны были – и т-ты ему не больно вон нужна! Всю жизню – не больно нужна!

Она даже как будто замахнулась на Ольгу. Подбородок её вздрагивал, она металась по избе, растрёпанная и страшная.

– От живой жены!.. – повторяла бабушка. – Бесстыдница! Не-е-ет, разучились люди понимать, где своё, где чужое! Своя доля не пондравилась – думают, чужая слаще да легче. Увидют чужое – и им скорея это же само надо. Хитры ведь какея!.. Она что на чужого мужика позарилась, дурища? Ну, вот и гонится за ним всю жизню по эспедициям. А что? Свою долю любить да мыкать разучились!.. Да потом и говорят: «Вот, молодые старших не почитают, родетелев не уважают!» А за что их уважать-то? За что-о-о? Вон ты погляди на старух-то молодых, на нонешних-то старух. Вышли на пенсию, и все на лавочках в холодочке сидят. Прохлаждаются. Молодые бабёнки крутются – и на работу, и с детями, вздохнуть им некогда, все нервны да дёрганы стали. А нынешни старухи и помогать дочерям-то не хотят. Спокойну жизню им нады. С внуками своеми сидеть старушищ этих – палкой дубовой не заставишь, не загонишь. Устали уж – подолы-то протирать, на заслуженном-то отдыхе. Ленивы стали. Сладко жить выучились. Губы накрасют, кудрей навьют – и всё про болезни толкуют, старушищи-то. Нет, шевелились ба оне, как мы – оне бы не хворали, им бы некогда было – хворать-то!.. А-ба, а-ба! Только себя и понимают!.. А вы эдак-то, как они, не живите! Сты-ы-ыдно – эдак-то жить!..

Ольга, ошарашенная вначале бабушкиным гневом, стояла некоторое время неподвижно возле раскрытого чемодана. Но потом стала потихоньку заниматься своими делами – налила в круглый таз воды из чайника, помыла растёртые башмаками ноги. Она думала про то, что бабушка Нюра похожа на сумасшедшую, и хорошо, что она ничего не знает об Эдуарде Макаровиче.

Ольга не удивилась и не обиделась нисколько, когда, не прерывая речи, бабушка вдруг оттолкнула Ольгу от таза, вырвала тряпку из её рук и сама кое-как подтёрла забрызганные Ольгой половицы – это произошло так, будто оттолкнули вовсе не Ольгу, а какого-то другого человека, оказавшегося на Ольгином месте.

Бабушка села на сундук, едва доставая ногами пол, и стихла. Она будто враз забыла, о чём говорила только что, и смотрела теперь отсутствующим взглядом на растрескавшуюся голландку, на горку мусора на шестке, заметённого пучком куриных перьев к печной заслонке, на кое-как перемытую посуду, наполовину прикрытую затёртым кухонным полотенцем.

Ольга подошла к выключателю, но включить свет не посмела.

– …Их ведь, дела-то, не переделашь, – забормотала бабушка Нюра. – До нас их делали – не переделали, и мы их не переделам… И после нас их – не переделают. Нету им конца…

Она сидела в полумраке, крошечная, сморщенная, присмиревшая, и совсем не понимала, что Ольга собирается в дорогу. Пальцы её изувеченных ревматизмом рук вздрагивали и двигались время от времени на тёмном, давно не стиранном переднике.

– Соловья-то не слыхала? – вдруг ласково спросила она Ольгу. – У нас ведь теперь в берёзе соловушка поёт.

Бабушка поднялась и бесшумно вышла – словно мимо Ольги, не коснувшись пола, проплыла в сумраке чья-то тень.

Ольга слушала скрипучий стук часов – в избе быстро и заметно темнело и вместе с тем всё громче и чётче стучали часы. Необычайно громкий их стук в тишине уже тёмной избы всё держал Ольгу в своей власти, не позволяя шелохнуться. Сильнее стал ощущаться запах сухого старого дерева – он густел, густел, заглушая и запах козьего молока в подойнике, и запах старой печной гари, и почти выветрившийся запах Ольгиных духов, шедший от раскрытого и наполовину уложенного чемодана…

Ольга вспомнила про невыплеснутую воду, подняла таз и вышла в сени. Остановившись на крыльце, она увидела бабушку Нюру, стоящую неподвижно возле едва приметного пня, – и теперь Ольга вспомнила раскидистую яблоню, которая цвела по весне сплошным розовым цветом и которой не было больше.

Бабушка стояла, чутко вытянув шею, и глядела в сторону старой берёзы в углу сада. Дремали вдали плохо видные огороды – будто лёгкий дым стлался над ними. Скрипнуло старое крыльцо под Ольгиной ногой. Бабушка встрепенулась – но не обернулась, а только спросила слабым, по-детски тонким голосом:

– …Шура? …Ты, что ли?

И спокойно и тихо позвала ещё раз:

– Шура?..

В синем воздухе плыл холодный запах травы, и ясно светились во мгле полузакрывшиеся светлые цветы в большом кусту посредине огуречной грядки.

Ольга выплеснула воду с крыльца, стукнула тазом о ступеньку – бабушка Нюра будто не слышала – и всё стихло. Время шло бесшумно и так быстро, словно не шло совсем. День истаял без возврата. И ночь коснулась верхушки вековой берёзы. Прохладное, тёмное её дуновение прошелестело листвой, ощутимо прошло над землёю, и цветы погасли во тьме.

– …Щас бы Шура-то поглядел… – быстро и невнятно проговорила бабушка.

Прозрачная дрожащая трель рассыпалась над старым садом, над доживающей свой век избой, над холодным запахом трав… над маленькой старушкой в длинном пиджаке, смирно стоящей возле кривого и уже не видного в темноте пня – смирно и безмолвно стоящей в звёздном свете.

…Но утром, когда до отъезда оставался лишь час и когда Ольга второпях подпиливала ногти блестящей пилкой, бабушка подошла к ней и стала смотреть, словно стараясь понять что-то.

– Чего же я не собираюсь? Собираться пора. Вознесенье нынче. Где платок-то мой?.. – силилась вспомнить она. – Ты, Ольга, со мной бы сходила. На могилки-то. А? На наши могилки бы сходили, да на Большие. На Больших-то уж поди молебен служат. Народу в них не считано лежит, в голодовки-то сколь померло – в двадцать первым, в тридцатым, в тридцать первым, тридцать вторым… – считала она на пальцах. – Все – там, в Больших могилах… Их ведь и не закапывали – оне, как канавы скотски, открыты стояли. Землёй припорошут, да и новый ряд покойников без гробов кладут. Силы уж у народу не было – могилы отдельны каждому копать… Мы-то сами – уж и незнай как выжили. Вроде, не должны были, а – вот, диво-то… Там много нашего роду людей спит!.. Это сколь от них детей-то не родилось? Миллионы ведь. Може, и ваши женихи нерождённы – там!.. Там. Где платок-то мой? Не видала? Може, вместе сходим?

– Я уезжаю, – отозвалась Ольга, не прерывая занятия.

– А и то, – согласилась вдруг бабушка Нюра, доставая из сундука шёлковую шаль, пахнущую нафталином. – Что тебе там глядеть?… Оля… – почти про себя проговорила она вдруг, и подошла вновь, и провела шершавой ладонью по Ольгиной щеке. – Оля… И как же ты устала… Что же ты так устала, Оля?.. Рази так можно?…

Ольгины руки дрогнули. И пилка со звоном упала на пол.

…И снова Ольга шла по кривой улочке со своим чемоданом.

– Тебя в автобус посажу да и пойду, на могилки пойду. К покойничкам нашим. Чай, оне уж там нынче – ждут… С утра ждут… Жарко что-то с утра… Ветерок бы, что ль, подул… – рассеянно приговаривала бабушка Нюра, забывшая дома и шаль свою, и приготовленную было на выход одежду.

Она быстро шла рядом в длинном мужском своём пиджаке и всё норовила на ходу перехватить чемодан и помочь Ольге, но возле самого автобуса перестала суетиться и будто опять впала в забытьё. Она мельком взглядывала через стекло на Ольгу, уже сидящую в автобусе, и сразу же отворачивалась, и куда с большим вниманием разглядывала толпящихся на посадочной площадке людей, подолгу и рассеянно глядела на близкую гряду сосняка, начинавшуюся сразу за огородами.

Автобус тронулся. Внезапная тень тревоги прошла по её тёмному лицу. Придерживая полу пиджака, бабушка кинулась следом – и побежала вдоль дороги, по серому булыжнику и выбоинам, мелкими старушечьими шажками, спотыкаясь и едва не падая, и тянула к Ольге руку, будто узнав её наконец, и что-то кричала ей в тоске, отставая и торопливо крестя её через стекло уходящего автобуса…

Эдуард Макарович встречал Ольгу на Казанском вокзале. Ещё с подножки вагона ей бросилось в глаза, что он, легко и стремительно идущий в толпе, необыкновенно хорош. И едва сойдя на перрон, Ольга уронила чемодан и прижалась к нему. А он старался заглянуть ей в глаза и спрашивал одно и то же:

– Соскучилась? Соскучилась?

Перед сном Ольга быстро и много говорила и бегала от кровати – к письменному столу.

– Я теперь знаю – как! – суетливо перебирая бумаги и тут же бросая их, уверяла она Эдуарда Макаровича. – Дело вовсе не в сочетании звуков, а в тональности. Я всё не так делала. Я завтра, прямо с утра, начну. Вот увидишь! Совсем особая музыка древней речи – она сохранилась в современных говорах. Вот. Я теперь всё, всё знаю – как!