От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности - Гершом Шолем

В те годы многие питали надежду на то, что новое общество принесёт на Землю Израиля религиозное обновление, преобразит религиозную жизнь и даже выявит новый облик Шхины, ибо мы ещё не увидели перед собой той бездны, которой предстояло разверзнуться между разными трактовками всех этих общих устремлений, когда мы попытаемся провести их в жизнь.

Но прежде чем окончательно вступить на путь иммиграции, мне пришлось ещё немного потрудиться. В Берлине существовал Еврейский образовательный центр, и зимой 1922/23 годов они пригласили меня прочесть у них курс «История еврейского мистицизма», который собрал на удивление много слушателей. То была моя первая проба сил в качестве преподавателя в данной области, и если вспомнить, что я к тому времени лишь три года как всерьёз в неё погрузился, станет понятно, что я теперь с содроганием вспоминаю те мои глубоко незрелые лекции. (Впрочем, не так ли и всегда выглядят первые шаги молодых учёных?) Среди моих слушателей встречались самые экзотические персоны, как, скажем, одна взыскующая душа, очень известный в Берлине скрипичный мастер, еврей, убеждённый в том, что Гомер тоже был евреем (причина: «Гомер» звучит похоже на «омер», но это слово означает то же, что маггид![190]). Другой – юноша, впоследствии настоятель буддийского монастыря и одновременно научно-просветительского центра на Цейлоне, написал мне 35 лет спустя, что он прочёл мою толстую книгу и всё время вспоминает мои первые лекции, которые необычайно его вдохновили. Он долгое время присылал мне один за одним свои тексты и аналитические материалы по буддийской тематике на английском языке, из которых почти ничего не представляло большого интереса.

Совсем другого рода, далёкого от научной работы, была моя публицистическая деятельность перед отъездом из Германии. Еврейская туристическая ассоциация “Blau-Weiß” – которой я, как было рассказано, полемически противодействовал пять или шесть лет назад[191] – тогда, находясь под руководством такой сильной личности, как д-р Вальтер Мозес (позднее директор тель-авивской сигаретной фабрики “Dubek”), поддалась существенному влиянию смежных ветвей немецкого молодёжного движения и поменяла свою позицию на такую, которую мы сегодня не можем назвать иначе как полуфашистской. “Blau-Weiß” приняла для себя «закон», который, если позволено процитировать себя, был провозглашён в окрестностях некой баварской деревни «под синайский гром ландскнехтских песен». Это произошло летом 1922 года, и в течение нескольких месяцев в органе немецкого сионизма “Jьdische Rundschau”, уже выходившем под редакцией Роберта Вельча, с которым я впоследствии очень подружился, не появлялось ни слова об этих и связанных с ними событиях. Я написал резкое письмо, обличающее подобную эволюцию. Оно было подписано пятнадцатью членами халуцианского движения и передано в “Rundschau” для публикации. Это движение формировалось именно тогда под руководством члена кибуца «Эйн Харод», Хаима Моше Шапира, прибывшего в Германию в качестве эмиссара и ничего не смыслившего в происходящем. Вельч категорически отказался печатать это письмо, возможно, ещё и потому, что оно обличало трусость, заставившую его газету в течение нескольких месяцев молчать обо всех этих событиях. Мы потребовали решения от председателя Сионистской организации. Вместе с моим другом Хеллером мы были приглашены к невозмутимо спокойному Феликсу Розенблюту (впоследствии он стал первым министром юстиции Израиля) и представили ему наши требования. Между тем Вельч объяснял, почему он не желает их выполнять: потому что наше заявление должно, по его мнению, привести к тяжёлым разногласиям и расколу внутри сионистского лагеря. Помедлив минуты две, Розенблют объявил своё решение: наше заявление будет напечатано, но под новой рубрикой: «Письма читателей. Мнение редакции может не совпадать с мнением авторов». Публикация произвела настоящий фурор. Поднялись волны полемики как по существу дела, так и по поводу содержащихся в ней резких формулировок, поэтому неудивительно, что мне пришлось вытерпеть известное количество малоприятных нападок, поскольку моё авторство было легко узнаваемо по страстному стилю, которым я писал в то время (а в разнообразных дискуссиях многие годы даже и на иврите).

Роберт Вельч. 1935

Именно эта полемика положила начало дружбе между мною и Эрнстом Симоном. Мы познакомились на исходе декабря 1922 года на собрании по поводу упомянутых событий и почти сразу понравились друг другу. Симон происходил из ещё более ассимилированной семьи, чем моя, и прошёл путь, мало чем отличавшийся от моего, пусть и обусловленный совершенно другими факторами, а именно его опытом службы в немецкой армии во время войны, куда он пошёл добровольцем в шестнадцать лет из патриотических чувств. Постепенно он стал любимым учеником выдающегося раввина Нобеля, жившего во Франкфурте-на-Майне, этой крупной и своеобразной личности в германском раввинате, человека, который, как уже было отмечено, произвёл сильное впечатление и на Франца Розенцвейга. Симон, полутора годами младше меня, не только обладал прекрасной внешностью, но и был невероятно тонким, остроумным и блестящим собеседником. И позднее он не менее блестяще защитил у Германа Онкена докторскую диссертацию по книге «Ранке и Гегель». Не будучи ортодоксальным в узком смысле, он всё же решил придерживаться иудейского закона. Он также рассказывал мне о кружке, образовавшемся вокруг основанной Розенцвейгом Свободной еврейской семинарии[192], и о прогрессирующей неизлечимой болезни Розенцвейга.

Эти разговоры побудили меня, который и без того хотел ознакомиться с каббалистическими рукописями во Франкфуртской городской библиотеке, выразить Симону свою готовность ещё прежде моего отъезда из Германии съездить на несколько месяцев во Франкфурт, чтобы в Свободной еврейской семинарии пусть и не читать лекции, но поразбирать некоторые тексты с ним и, возможно, с теми, кто проявит к этому интерес. Во Франкфурте царила очень живая атмосфера, и нашлось немало людей, желавших получить доступ к еврейским источникам – с ними было о чём поговорить. Эти месяцы оказались очень плодотворными в моей жизни.

Ещё прежде моего переезда во Франкфурт в апреле 1923 года я предпринял первые шаги к эмиграции из Германии и устройству своей жизни в Эрец-Исраэль. Когда я вернулся в Берлин после защиты докторской диссертации, Эша Бурхардт осталась в Мюнхене, но мы с ней виделись несколько раз то у неё, то у меня. В начале января 1923 года я побывал у неё, и мы решили пожениться после иммиграции. В то время в Мюнхене, её родном городе, жила также Густа Штрумпф (Рехев), постоялица пансиона Штрук с 1917 года.

Она иммигрировала в Израиль уже в 1921 году, поселилась в Иерусалиме и работала в компании “Solel Boneh”. Она была из галисийской семьи и приходилась внучкой раввину Хаиму Брайту, известному в своё время знатоку Торы. Мы встретились с ней, поделились своими планами и обсудили,