Эпоха мертворожденных - Глеб Бобров

— И высоко летели товарищи?

— Да нет, Павел Андреевич, третий этаж — что там прыгать… Перепуганную маму, вместе с фибровым чемоданом, кидают на заднее сиденье драндулетки союзников и весело везут в направлении славной Крындычевки, лет десять уже как переименованной в Красный Луч — к родителям отца. На окраине Таганрога молодых вяжут и кидают в каталажку. Дело к трибуналу: дезертирство в военное время, самоуправство, тяжкие телесные и что там еще контора наваяла.

— Сорок шестой, говоришь, Деркулов? Могли и к стеночке…

— Могли… Приехало отцово начальство, приволокли настоящего многозвездного генерала, отдали джип, трофейное оружие, еще какие-то презенты. Отмазали, одним словом. Но папе такого залета не простили и из благодатной Германии отправили служить под Читу, где он, схватив еще пару обморожений и сдвинув засевшие в плече пули, как раз в год прощания с Иосиф Виссарионычем был демобилизован по болезни. Даже «инвалида войны», к слову, не дали, хотя понятно, откуда у паралича ноги росли. Такая романтика, товарищ полковник.

— Да, были люди… давай, Деркулов, за отцов наших — стоя!

Подмораживало. Шебурша по крыше вагончика, слепой промозглый дождик сменился мокрой ледяной крупой. Два масляных радиатора и внутренний подогрев позволяли двум тяжеловесам не обращать внимания на шалости природы.

— То-то и оно, Павел Андреевич. Посмотришь вокруг, сличишь с прошлым, благо есть с чем сравнивать, и — диву даешься, как все обмельчало, удешевилось. Понимаете, мы жили в Стране — и вдруг попали на задворки цивилизации. В государство второго сорта…

— Как ты сегодня сказал, Кирилл Аркадьевич: эра лилипутов? Похоже… Все рожденные в пятидесятые-семидесятые сюда угодили. Как принято обозначать у наших модных публицистов — «еще одно потерянное поколение».

— Да нет, товарищ полковник. Не просто — эра лилипутов. Глубже… Даже не так… Намного хуже! Время обострившегося выбора: хочешь изменить что-то к лучшему — готовься к жертве, к кресту. Топай собственными ножками на персональную голгофу. И теперь — только так. Альтернатива — вскрыв вены, тихо умри в подвале неотомщенной жертвой: без яиц и с порванным очком. Это не я придумал, это универсальный закон бытия. Так уж повелось на нашем шарике — все на заклании держится. Только сейчас все сконцентрировалось до предела, и мы все попали на обычную стезю обреченных. Либо с гранатой под танк — героем, либо под нож мясника — бараном. Так что нет теперь никакой проблемы «потерянного поколения». Все, о чем мы говорим, — категории потерянной эпохи. Понимаете?! Эпохи мертворожденных!

* * *

Бешеная жара раскаляет машину до состояния «сижу в духовке». Не то что задница — даже бронежилет промок сквозь титано-победитовые пластины. Сколько ни заливай воды в пузо, все тут же выходит белыми хрустящими пластами на штанах, майке и разгрузке. Представляю, как от меня воняет. Кроссовки, не иначе, сами по себе химико-бактериологическое оружие — вместо гранат можно использовать. Мы-то уже принюхались, не замечаем — неделю сидим на окраинах Луганска, встречаем колонны ополчения, блокируем смычку Краснодонской и Большой Объездной трасс. Наша зона ответственности — Острая Могила, но гоняют в преддверии неминуемого штурма Луганска, как мальчиков, по всему городу. Со дня на день завертится мясорубка, а я еще граниками как следует не затарился! Да и ни помыться толком, ни поспать, ни подготовиться — то туда, то сюда: сделай, обеспечь, прикрой, смотайся. Вот где прочувствовал разницу: Воропаев — это тебе не Колодий. Тот хоть связей моих побаивается, даром что уже комбриг, а этот — черту на клык даст, не перекрестится. Еще и не напоишь лосяру, как заведется: сам не расслабляется и другим не дает.

Только вернулся из расположенного в развалинах аккумуляторного завода штаба группировки, как опять дергают. На этот раз, какого-то хрена, Ваня Погорелов, очкатый корректор из моей бывшей контрпропаганды, домахался до СОМовцев из блокпоста аэропортовской трассы — найти меня по связи и попросить подъехать к госпиталю. Что там за движение, не представляю…

Ну, приехал, дальше что? Где тебя искать, Ванечка? Ау! Бывшая областная больница — не полевой лазаретишка… О! увидел редакционный «Шеврон»[145] с огромными синими буквами PRESS. Подъезжаю напрямки по бывшему газону.

Возле открытой машины никого. Пороги задней правой двери, полы и весь диван залиты почерневшей кровью. На полу — обрывки заскорузлых тряпок Вот блядь! Кого?!

Ждал минут пятнадцать — искать по больнице бесполезно. Это раньше было по отделениям — теперь одна огромная военная травматология. Девять этажей забиты, и раненых, какого-то хрена, до сих пор не эвакуируют. С другой стороны — куда их вывозить? Только в Россию, ближе — некуда.

Гридницкий увалился в тени и тупо вырубился. Намотался за эти дни пацаненок, что тот Шарик. Пусть поспит…

Наконец из центрального входа появляется долговязая нескладная фигура. Бежит вниз по лестнице, как цапля — растопырками костлявых локтей, словно крыльями, справляться с несвойственными задачами телу помогает. Не дружил со спортом в свое время наш ботан, совсем не дружил.

Подлетает. Очки перекосились, сам — растрепан, штаны перепачканы засохшими бордовыми пятнами, глаза дурные, шалые.

— Кирилл Аркадьевич, хорошо, что вы приехали…

— Слюной не брызгай, Вань… Что стряслось?

— Екатерина Романовна подорвалась…

Поднятый с поджопника Леха, протирая красные кроличьи глаза, долго не мог уяснить — зачем ему просыпаться и сторожить нашу закрытую машину.

Пока шли в отделение, выслушал сбивчивый рассказ о банальной невезухе. Остановились «до ветру». Отошла девка за угол полуразрушенного здания. Взрыв. Ноги нет. Вся в кровище. Никого рядом. С Вани, водителя и еще одного журналиста толку, как от телевизоров в туалете. Еле успели довезти.

Начальник реанимационного отделения с порога взревел матом, но потом вспомнил, как штопал меня под Александровском, и смилостивился: заставил снять амуницию, надеть халат, колпак и закрыть ноги. Полиэтиленовые одноразовые бахилы налезать на воловьи говноступы сорок пятого размера, естественно, отказались. Пришлось обуться в обыкновенные пакеты и замотать собранные гармошкой концы скотчем. Ваню, дабы не дергался, посадили в уголок — успокаиваться.

Пошел…

Катя, уткнувшись огромными кукольными глазами в засранный мухами потолок, лежала в углу под стеночкой. Местами влажная, пятнистая простыня закрывала ее от подбородка до бедер. В двух местах на груди она аккуратно бугрилась просвечивающими через тонкую ткань сосочками. Одной ноги не было чуть выше колена. Второй — чуть ниже. Левую руку ампутировали как раз посередине меж локтем и запястьем. Правая, с вогнанным в вену катетером, мертвой белой рыбой расслабленно лежала на краю сияющей никелем рычагов и домкратов кровати. В прозрачной колбе капельницы беззвучно отсчитывались мгновения надежды. Повязки, намокнув грязной бордово-желтой охрой, только подчеркивали отсутствие конечностей. Между ног из-под простыни тянулись за кровать какие-то трубки.

Медсестра, услужливо забегая вперед, поставила мне табурет. Сел, взял за руку:

— Катенька, слышишь меня, солнышко?

Она медленно повернула голову. Потерявшийся во времени взгляд неторопливо вернулся в действительность.

— Ты, Кирьянчик? Не ожидала… — Она прикрыла наполненные безысходностью глаза на отчетливо осязаемую паузу… — Все воюешь? — Слабая, обезволенная рука прохладным резиновым шлангом обмякла в моих лапах.

— Да так, Кать. Не без этого.

— Хорошо. Я, как видишь, свое отвоевала.

Все ушло в прошлое, потеряло всякое значение и цену. Передо мной лежала девочка, почти подросток — изувеченный по полной программе, изуродованный на всю жизнь несчастный ребенок. Лицо перекрутило, из глаз посыпались соленые градины. Я ничего не мог с собой поделать. Прижав ее руку к лицу, беззвучно плакал, как впервые жестоко наказанный Судьбой сопливый мальчишка. Господи, мне полтинник почти уже, сколько же еще — проходить через все это?!

— Чего ты, перестань. Тебе нельзя.

— Катюш, прости, зайка. Прости…

— Так, нечего прощать. Сама заработала. Знала, на что шла.

— Себя только не изводи, хорошо, солнце? Бороться сейчас надо. Выживать. Пойми! Начнешь себя жалеть — погибнешь.

— А зачем, Кирьян, зачем? Посмотри! — Она глянула вниз себя и вновь перевела на меня огромные, обрамленные темными кругами, горящие беспощадным пламенем сдерживаемой ярости глаза… — Жить такой?! Да я не хочу! Понимаешь?! Не из-за того, что стала калечью, а из-за того, что проиграла…

— Катя, успокойся. Меня сейчас выгонят на хер отсюда. Не поговорим.

— Поговорим. Не ссы, не выгонят. Я все еще — любимая шлюшка Президента. Или ты забыл? И хватит слезы лить! Нашел место…