Широкий Дол - Филиппа Грегори

Селия подняла на меня глаза.

– О, если бы вы сумели ему объяснить! – промолвила она. – Но что, если Гарри станет возражать?

– Предоставьте все мне, – сказала я. – Я все устрою и ставлю только одно условие. – Я помолчала, и вишенки на шляпке Селии нервно затрепетали. Было ясно: для того чтобы избежать пылких объятий Гарри, она готова пообещать мне все, что угодно. – Мое условие таково: вы всегда будете рассказывать мне все о ваших с Гарри отношениях. Все. – Вишенки в знак согласия закивали чрезвычайно энергично. – Переменитесь ли вы в своих чувствах к нему, или он изменит свое отношение к вам – обо всем вы немедленно мне расскажете, хорошо?

Вишенки снова закивали, и Селия, протягивая мне руку, сказала:

– О да, Беатрис, конечно! Давайте обменяемся рукопожатием в знак заключения нашего договора. И я со своей стороны обещаю: вы всегда будете для меня самой лучшей и близкой подругой; я всегда буду полностью вам доверяться и всегда буду давать вам все, что в моих силах, чего бы вам ни захотелось. Все, что я смогу вам дать, будет вашим.

Я улыбнулась и поцеловала ее в щеку, как бы скрепляя этим наше соглашение. Вообще-то Селия могла дать мне только одно – и лишь одним этим мне действительно хотелось обладать, лишь к этому я стремилась всем сердцем, – и, сама того не ведая, уже достаточно далеко зашла по тому пути, который ведет к моей заветной цели: к моему брату Гарри.

Глава шестая

После той поездки с Селией я вернулась домой, думая о чем угодно, только не о проклятом турнепсе. Неясные намеки Селии насчет чересчур пылкого ухаживания Гарри привели к тому, что у меня разболелась голова, да и сердце ныло от ревности и тоски. Моя будущая невестка, может, и рада была бы поручить мне заботу о ее браке, и все же именно на нее смотрел Гарри, даже когда я была рядом, за ее потупленным взором столь пристально он следил; а когда мы стояли и все вместе любовались полем турнепса, он без конца наклонял голову, стараясь заглянуть под ее зонтик и увидеть ее хорошенькое бледное личико.

После прогулки я оставила Селию в гостиной, а сама поднялась в свою комнату, чтобы снять капор и посмотреться в зеркало. Но это, впрочем, доставило мне мало радости: если Гарри больше по вкусу сливки с сахаром, то от моей ясной и сильной красоты толку мало. Из зеркала на меня смотрели мои зеленые глаза, потемневшие от страсти. Я просто поверить не могла – нет, это было поистине невозможно! – чтобы кто-то из мужчин отказал мне, если я сама решила им увлечься. Вздохнув, я прижалась лбом к прохладному стеклу, страстно мечтая о Гарри, тоскуя без него.

Мои юбки шипели, как змеи, когда я стремительно вышла в коридор и свернула к лестнице, чтобы спуститься вниз. Селия, может, и не хочет любви Гарри, но она ее уже имеет. И, несмотря на то, что я вздрагивала, видя, как он любезничает с нею, и слушая, как нежно он к ней обращается, все же было куда хуже оставаться у себя в комнате, зная, что он сидит на диване в гостиной с нею рядом и маленькими глотками пьет чай. Я, возможно, проводила в обществе Гарри куда больше времени, чем Селия, но я никогда, никогда не смогла бы сидеть рядом с ним вот так, опустив глаза и чувствуя, что его взгляд, внимательно и требовательно скользит по моему лицу. И мне почти никогда не доводилось вскинуть на него глаза в восхитительной уверенности, что я непременно встречусь с его взглядом. Да, мы много времени проводили вместе, но наши волшебные мгновения были так редки! Нас вечно прерывали; даже когда мы работали, мама то и дело входила и выходила, каждый раз устремляя острый взор на своего драгоценного сына.

На повороте лестницы я остановилась, заметив, что, должно быть, какая-то беспечная служанка оставила дверь на заднюю лестницу открытой и один из живших на конюшне котов прокрался внутрь и сидел, гордый и страшно довольный собой, в коридоре второго этажа. Все знали, что моя мать мгновенно заболевает, стоит ей оказаться в одной комнате с кошкой, и в доме на этих животных существовал строгий запрет; естественно, всех котов, обитавших в конюшне, из дому нещадно гоняли. Мне бы тоже следовало немедленно прогнать наглого кота и проветрить коридор, иначе у мамы мог начаться очередной страшный приступ удушья, когда она лишалась возможности вздохнуть, а лицо у нее сперва становилось белым, как бумага, а потом каким-то изжелта-серым. У нее было слабое сердце, и во время последнего приступа лондонский специалист весьма сурово предупредил ее, что следующего приступа ни в коем случае нельзя допускать, ибо это смертельно опасно. С тех пор запрет на кошек стал еще более строгим, и я наверняка спасла бы кого-то из слуг от увольнения, попросту выгнав этого кота, пока мама не поднялась наверх, чтобы переодеться.

Я направилась к коту, и вдруг что-то заставило меня остановиться и замереть на месте, хотя в голове у меня не было никакой конкретной идеи, никакого плана. Мной руководила исключительно страсть; казалось, я начисто утратила собственную волю. Мне хотелось одного: остаться с Гарри наедине. Я боялась острого взгляда матери и ее инстинктивного понимания моих порочных устремлений, которые она прямо-таки носом чуяла. Мои зеленые глаза встретились с такими же зелеными глазами кота, и я поняла: вот ключ к решению этой проблемы; вот условие маминого отсутствия. Мы с котом словно поговорили друг с другом. Моя рука сама нажала на щеколду, и дверь в ее спальню сама приотворилась, и кот, точно всю жизнь прожил в этом доме как член семьи, неторопливо потянулся и вошел, гордо задрав хвост, в хозяйскую спальню. А я закрыла за ним дверь, не совсем еще понимая, ЧТО я делаю. Я даже не была до конца уверена, я ли впустила в мамину спальню кота, или кот сам туда вошел, а моя рука – независимо от меня – только открыла ему дверь. Кот, мама, Гарри и я, казалось, угодили в некую паутину, сплетенную каким-то огромным пауком. Во всяком случае, я действовала столь же бездумно, как и этот кот. Но, когда я спустилась в гостиную, лицо мое было столь же ясным и спокойным, как река Фенни в летний день, а глаза так же сияли и были столь же непроницаемы, как у того кота, что находился сейчас в изящной маминой спальне.

Я немного посидела с Селией, потом она стала петь, а я аккомпанировала ей на фортепьяно и даже спела с нею вместе небольшой дуэт, причем ее тоненький, как у птички, голосок очень даже неплохо звучал в сочетании с моим, значительно более низким и сильным голосом. Затем Селия и Гарри запели какую-то народную песенку, и я, воспользовавшись моментом, извинилась, вышла из гостиной и снова поднялась наверх.

Благословенный кот уже успел нагадить на пол, и мне пришлось все это убирать, а он нежился на постели, свернувшись прямо на подушке, где ночью будет лежать мамина голова. Схватив кота за шкирку, я сбежала вниз по черной лестнице и вынесла его к самым дверям конюшни. Кот убежал не сразу; он, не мигая, смотрел на меня – этакий благоразумный конспиратор, понимающий, что теперь у нас с ним общая тайна.