Есть ли будущее у капитализма? - Дерлугьян Георгий

Западные капиталисты ответили на 1968 год своим собственным бунтом. Обновленный рыночный консерватизм стал их идеологической платформой, а рыночная глобализация — не условием и даже не следствием, а, скорее, главной стратегией бунта против накопившихся противоречий. Основным требованием «новых правых» было предоставить капиталистам возможность решать по своему усмотрению, как совладать с экономическими потрясениями. Но теперь становится видно, что кризис, начавшийся в 1970-х годах, так и не был преодолен, а лишь перетекал из одной формы в другую. Глобализация предоставила крупному капиталу путь ухода из-под законодательных норм национальных государств.

Бегство капитала и давление на налоговую систему поставили большинство правительств перед неприятным выбором из трех вариантов: печатать деньги, влезть в долги или прибегнуть к репрессиям, используя полицейское насилие или медленное экономическое удушение. Каждый из этих вариантов выбора грозил обернуться следующим раундом трудных дилемм. Ведь даже репрессии, казалось бы, грубо и быстро затыкая рот недовольным, в долгосрочном плане требуют довольно значительных финансовых затрат на обеспечение верности тех, кто непосредственно осуществляет репрессии, и еще более тех, кто продолжает верить в порядок и морально одобряет репрессии. Но где правительства могли найти деньги, если большая часть финансовых потоков уже была перенаправлена финансовой олигархии?

Едва ли поддержание порядка и социальной стабильности станет более посильной задачей в краткосрочном или даже среднесрочном будущем. Теория Валлерстайна показывает, как рост капитализма наталкивается на собственные ограничители, что, по сути, аналогично военно-геополитической теории Манна о логистических и политических пределах роста империй. В отсутствие эффективного противодействия, как мы только что увидели на рубеже веков, концентрация финансовых и военных ресурсов на одном полюсе может достичь неслыханных масштабов. Но это не означает, что неслыханная концентрация приводит к неоспоримому и тем более вечному господству. Как военная монополия США не может реально применить свой громадный потенциал где-либо в полную силу для достижения имперских целей, так и любая финансовая монополия неизбежно разваливается в какой-то момент как карточный домик. Накопленные астрономические суммы в абстрактно номинальных денежных единицах не могут найти продуктивного использования и тем самым обнаруживают свою фиктивность.

Наш анализ пока относится главным образом к Западу и бывшему советскому блоку. Изменится ли картина существенным образом, если приложить такой анализ к остальному миру? Как насчет китайского экономического чуда? Кое-кто из авторов этих строк живет на свете достаточно давно, чтобы помнить те времена, когда эксперты вообще отметали перспективы Восточной Азии. В 1950-х восходящими звездами национального развития считались шахский Иран, Филиппины, Нигерия и Сенегал с их скопированными с Запада институтами, современной инфраструктурой, внушительными внутренними рынками, образованными технократами и многочисленными средними классами. Напротив, нищие и не вполне суверенные «гарнизонные государства» Южной Кореи и Тайваня, равно как и карликовые колонии с реликтовым статусом порто-франко, вроде Сингапура и Гонконга, на первый взгляд были лишены практически всего якобы необходимого для успешного национального развития, от суверенитета и демократических институтов до образованного населения и природных ресурсов. Государства Восточной Азии изображались, да и были на самом деле страдающими от перенаселения, толп беженцев, закоренелого кумовства, коррупции и традиций азиатского низкопоклонства. Коммунистический Китай с его безумными маоистскими экспериментами и фанатичными кадрами из числа бывших партизан, вообще не принимался в расчет и выглядел (многие ли теперь поверят?) практически как Северная Корея сегодня. Ирония в том, что впоследствии те же самые факторы составили основы стандартного объяснения успеха Восточной Азии: изобилие дешевой рабочей силы, счастливое отсутствие «ресурсного проклятия» (типа нефтяного) и, конечно, «азиатские ценности» дисциплины, коллективной взаимовыручки, почтения к старшим и начальству. Даже отчетливо недемократические черты этих режимов стали трактоваться скорее, как благо: «стабилизирующий», «адаптирующийся», даже «дальновидный» стиль правления, а не как клановый и коррумпированный.

Рэндалл Коллинз некогда выявил автохтонные средневековые истоки восточноазиатского капитализма, который развивался на основе организационной экономики буддистских монастырей[16]. Уже не вызывает споров тот факт, что Восточная Азия тысячу лет или дольше была ведущим регионом мира или самостоятельной миросистемой, которая обладала самым емким и динамичным рынком эпохи. Веками наследуемые навыки, коммерческие и производственные активы и социальные связи никогда не исчезали из Восточной Азии.

Они начали принимать современную форму в XX веке, но это была очень нелегкая история, нередко соприкасаемая с чудовищным насилием — чего стоил экспорт японского империализма до 1945 года, а затем американские войны с целью сдерживания коммунизма, приведшие к возникновению целого ряда девелопменталистских диктатур. Георгий Дерлугьян показывает, что присоединение Китая к этой экспортно-ориентированной капиталистической динамике было обусловлено, по сути дела, стечением международных и внутренних-политических случайностей, пусть даже и «ожидаемых случиться» в силу своего структурного характера.

Идеологи свободного капитализма ныне приводят примеры Восточной Азии как главное доказательство того, что раскрепощенные рынки придают мощный импульс предпринимательству. Подобные утверждении лишены убедительного исторического анализа и эмпирических свидетельств. Восточная Азия всегда служила первейшим примером регулируемого корпоратистского государства (а кое-кто бы даже сказал «восточного деспотизма»). Если политика неолиберальной дерегуляции и соотносится как-то с возрождением Восточной Азии, то скорее потому, что помогла передислоцирован, производственную активность с Запада в местоположения с дешевой рабочей силой. Однако это вовсе не значит, что сфера трудовых отношений там не регулировалась. Есть много других стран с бедным населением, которое охотно согласилось бы, для начала, работать больше и за небольшую плату. Но перед тем, как привести рабочую силу на производство, ее требуется организовать и дисциплинировать. Возможно, даже больше требуется организовать и дисциплинировать местные элиты, склонные к своеволию и жадности, как любые господствующие классы. Именно тут и играют критическую роль целостность формальных государственных институтов, а также менее формальные структурные возможности и привычки регулирования общественной сферы посредством повседневных общепринятых практик и связей. Коррупционные скандалы в Китае, как и в Японии и Южной Корее вчера, выносят на поверхность нечто важное о реальном устройстве корпоратистского государства и его экономических практиках. Взятки от бизнеса («откаты», kickbacks) в таких государствах составляют значительную часть дохода чиновников. Но, как давно известно из замечательного откровения нью-йоркского политикана начала XX века Джорджа Вашингтона Планкетта, «подкуп бывает честный, а бывает и бесчестный». В данном случае эффективность государства и его взаимодействия с глобальным бизнесом зависит от способности чиновничьей иерархии вести отбор своих членов на основании как прямых и легальных показателей их работы, так и через патерналистское перераспределение и заботу об общем благе через «честный» подкуп. Это создает предсказуемость и «вменяемость» институционального окружения, которые столь привлекательны для капиталистов.

Культурное и хозяйственное наследие Восточной Азии, при всем его своеобразии, отнюдь не уникально. По мере того, как глобальные потоки капитала продолжат перемещаться в поисках новых мест для производства, мы можем ожидать не менее чудесных случаев делового ренессанса. Индия и Турция уже напоминают нам, что средневековая экономическая география Азии не ограничивалась одним Китаем.