Волшебный дневник - Сесилия Ахерн

Скандал. Это был ужасный скандал. Я хлопнула дверью прямо перед его носом и побежала наверх. Надо было сказать, что я его люблю. Надо было извиниться и обнять его.

Не желаю тебя больше видеть! Ненавижу тебя!

«Тамара, вернись!» Его голос. Любимый голос моего любимого папы, который я хотела бы услышать хотя бы еще один раз. Ах, папа, я здесь, я вернулась. Пожалуйста, выйди из кабинета.

А наутро я увидела его, моего красивого папу, моего замечательного папу, на полу. Этого не должно было случиться. Он должен был жить вечно. Он должен был вечно заботиться обо мне. Он должен был допрашивать моих приятелей и вести меня к венцу. Он должен был ласково уговаривать маму, когда она не соглашалась со мной, и тайком подмигивать мне, когда она отворачивалась. Он должен был всю жизнь гордиться мною. А когда он стал бы старым, я заботилась бы о нем, я бы все сделала для него, чтобы отплатить ему за его любовь.

Это стало моей ошибкой. Мое поведение было ошибкой. Я постаралась бы его спасти, если бы знала как. Если бы я знала это, если бы я хорошо училась в школе, если бы я интересовалась чем-нибудь полезным, если бы я была лучше, чем та эгоистичная девчонка, тогда, наверное, я могла бы ему помочь. Говорят, я пришла к нему слишком поздно, что я ничего не могла изменить, но этого никто не может знать наверняка. Я — его дочь, и, возможно, я могла бы его спасти.

Комната, его комната, все еще пропитана его запахом. Его лосьоном, его сигарами, вином или бренди, его книгами и деревом. В этой комнате оставалась часть его жизни, включая испачканный рвотой ковер, на который я вылила красное вино вечером после похорон. А теперь я не могла в нее войти.

Услыхав звяканье банок и шуршание пластикового пакета, я обернулась. За мной наблюдал Маркус.

— Красивый дом.

— Спасибо.

— Ты в норме?

Я кивнула.

— Наверно, странно быть здесь?

Я опять кивнула.

— Не очень-то ты разговорчива сегодня.

— Я привезла тебя сюда не для разговоров. Он внимательно посмотрел на меня. По его лицу я поняла, что наши желания совпадают. Скажи ему. Скажи ему.

— Тогда пойдем, и я покажу тебе лучшую комнату в этом доме, — с улыбкой позвала я Маркуса, после чего взяла его за руку и повела наверх.

Оказавшись снова в своей спальне, я легла на пол, на мягкий кремовый ковер, на котором прежде стояла моя огромная кровать с белым кожаным изголовьем. У меня кружилась голова от выпитого, да и вообще от всего, что со мной происходило в последнее время. Я хотела забыть и сестру Игнатиус, и Уэсли, и Розалин, и доктора Гедада, и таинственную женщину в материнском доме Розалин.

Я хотела забыть и то, как пыталась вытащить свою слабую несчастную мать из постели. Я хотела забыть Килсани и всех тамошних жителей. Я не хотела знать, почему мы уехали из нашего дома и почему папа сделал то, что сделал. Я хотела вернуться в тот вечер, когда пришла к нему и мы с ним поскандалили. Я хотела все изменить.

И потом все изменилось.

Всё.

В последнее время, как я ни старалась поставить кости домино вертикально, они падали плашмя.

Глава восемнадцатая

Покойся в мире

Хотя два года назад наш дом в Киллини стоил ни много ни мало, как целых восемь миллионов евро, теперь он был выставлен на продажу за половину этой суммы. О прежней цене мне известно, потому что папа регулярно производил оценку нашего дома. И каждый раз, когда он это делал и получал новые данные о стоимости дома, он выносил из подвала своего восьмимиллионного дома бутылку «Шато-Латур» за шестьсот евро, чтобы распить ее со своей замечательной, красивой женой и замечательной, гормонально неуравновешенной дочерью подросткового возраста.

Я не ревновала к папиным успехам. Мне это не было свойственно, и не только потому, что его успех неизбежно оборачивался и нашим успехом — увы, его провал стал и нашим провалом, — но и потому, что ради успеха он много работал, буквально с раннего утра до поздней ночи и практически все уик-энды. Ему не было наплевать на свою работу, да и на благотворительность он обычно не скупился. Даже если он занимался благотворительностью при полном параде, перед камерами, на балу с высоко поднятой рукой, это совершенно не важно. Он давал деньги, и только это имеет значение. Ничего плохого нет в том, чтобы иметь дорогой дом, не вижу в этом ничего плохого. Наоборот, человек должен гордиться, построив красивое здание, заработав его тяжким трудом. Однако он не становился моложе и сильнее с каждым новым успехом, наоборот, они плохо отражались на его сердце. Его успех был как ведьма в сказке «Ганзель и Гретель»: питал его ради злого будущего, наращивал жир не там, где надо. Папа заслужил свой успех, но ему требовался мастеркласс в смирении. И мне, верно, тоже. До чего непохожей на всех я ощущала себя в серебристой «астон-мартин», на которой он иногда подвозил меня до школы. До чего же непохожей на всех я была теперь, когда кто-то уже купил ее задешево на аукционе изъятой собственности. Да уж, непохожей…

Причина, по которой я упомянула о стоимости дома, заключалась еще и в том, что даже половина цены, а, судя по скопившейся внутри пыли, она еще уменьшилась, была недоступна предполагаемым покупателям, и дом все еще оставался главной недвижимостью, с которой работали местные агенты. Естественно, о них мне не было известно, так что стоило мне открыть дверь в спальню и отключить сигнализацию, как агент по продаже недвижимости получила автоматический звонок на свой телефон, мгновенно покинула свой тихий офис, прыгнула в машину и помчалась осматривать дом. Когда же я поднялась наверх, то не смотрела в сторону ворот и не слышала, как в полумиле от дома открываются ворота. Пока я предавалась душевным мукам, мне было не до открываемой входной двери и чьих-то шагов внизу.

Зато агент слышала нас.

И вскоре в дом нагрянули охранники. Им надо было одолеть три лестничных пролета — и хотя мы уже не занимались тем, чем занимались до этого на полу в моей спальне, все же еще не успели как следует прикрыть наготу, когда увидели перед собой полицейского Фицгиббона, толстяка из Коннемары с багровым (багровее, чем у меня) лицом. С ним я и мои друзья регулярно встречались на пляже. Хуже повода для возобновления знакомства трудно было придумать.

— Мисс Гудвин, даю вам минуту, чтобы вы привели себя в порядок, — сказал он, мгновенно отворачиваясь.

Двадцатидвухлетний Маркус, приглашенный в непроданный дом восемнадцатилетней девицы, не был особенно смущен, скорее его развлекал разыгрывавшийся на его глазах спектакль. Ему даже в голову не приходило, что девице, с которой он только что переспал, не хватало нескольких недель до семнадцатого дня рождения, поэтому ей было запрещено не только пиво, но и то, чем он с ней занимался на ковре. Одеваясь, Маркус то и дело посматривал на меня и пофыркивал. Я же паниковала так, что сердце громыхало у меня в груди, мешая думать, к тому же меня тошнило, и я боялась, как бы меня не вырвало там же, на виду у всех.