Правила игры - Олег Егоров

— А, знаете ли, мне интересно, — спросил я, — легко ли симуляцию разоблачить? И возможно ли вообще имитировать безумие?

— Любой ординатор в институте Сербского ответит вам на это, — снисходительно усмехнулась Руфь Аркадьевна.

— Это, надо понимать, ваш ответ! Хорошо же! — возразил я. — Вот вам случай. Мой приятель Журенко «закосил» от армии. Поместили его на обследование в психиатрическую клинику. Помимо трех нормальных ненормальных, еще в палате было десять симулянтов и двое подсадных. Плюс тотальная слежка и постоянные собеседования. Военспецы через неделю отсеяли всех, кроме моего товарища. И вот каким образом. Чтоб чем-то занять пациентов, разрешались в палате так называемые тихие игры. На второй день Журенко записался к начальнику отделения. И поведал ему примерно следующее. «Доктор! — поведал он. — У меня — проблема! Нет, я человек спокойный: кактусов не ем, в окно не сигаю и третий том «Мертвых душ» не пишу! Вообще не понимаю, зачем меня здесь держат!» — «Ну, мы — специалисты, — отвечает военврач-психиатр. — Как-нибудь без вас разберемся», — «Пусть, — огорчается Журенко. — Только пока вы разберетесь, я именно с катушек-то и слечу!» — «Это почему же?» — интересуется врач. «Потому что у нас всякий день играют в шахматы до усера, извините! — возбуждается мой товарищ. — Но когда при мне начинают играть в шахматы — просто бешенство берет! Чувствую, что сейчас встану с постели, да и доской этой по башке как тресну кому-нибудь! Что делать?! Целый день в туалете отсиживаюсь!» И вы не поверите — он ему поверил! Перевел в отдельную палату! А через месяц Андрюху комиссовали. Что скажете?!

— Что ваш товарищ — большой прохвост! — весело рассмеялась Руфь Аркадьевна. — Но и психиатр военный хорош, конечно! А извинить его можно. Нахал выбрал самую верную в его положении линию: симуляцию пассивной паранойи. Да еще объявил себя здоровым, сыграв на слабости врача! Врачи, мальчик, терпеть не могут, когда больные сами ставят себе диагноз.

По чести признаться, меня больше интересовала реакция Руфи Аркадьевны на упоминание о шахматах. К сожалению моему, она или обдуманно обошла эту деталь рассказа, или шахматы для нее действительно ни с чем особенным в жизни связаны не были. «Но нас на квас не купишь!» — сказал я себе и продолжил увлекательную тему:

— Так что же это, Руфь Аркадьевна, за шизофрения эдакая?! С чем ее едят?!

— Да хоть с чем, — постепенно увлекаясь, начала урок Руфь Аркадьевна. — С хлебом, с молоком родной матери, с овсянкой, с хреном, простите старуху за слово крепкое. Например, легкие признаки «аффективной тупости» воспринимаются окружающими как непоколебимое душевное спокойствие. Между тем как это — уже симптом. Или возьмите одаренных людей… Присмотритесь к ним. Как о них верно написал немецкий психиатр Кречмер! Обождите-ка!

Она встала с кресла и открыла книжный шкаф.

— Вот! Полюбуйтесь! — Нужная страница была найдена ею без промедления. — «…Психический аппарат таких людей, их стиль в жизни функционирует, как плохая швейная машинка, которая делает известное количество нежных стежков и затем подпрыгивает… Торжественная изысканность стиля прерывается где-нибудь посреди стиха ужасающей банальностью… Тонкое чувство и абсолютная тупость: самая грязная рубаха наряду с блестящими ногтями!..» Вот ваши, скажем, ногти очень ухоженные. Это похвально.

— Рубашку я поменяю, — пряча руки под стол, сконфузился я. — Рубашка моя вместе с курткой в аварии пострадала.

— Или вот! — пропустив мою ремарку, продолжила цитировать Руфь Аркадьевна. — «…Хаотический беспорядок в комнате, в которой создаются громадные художественные ценности…»

«Кутилину посоветовать надо, — мелькнула у меня мысль, — навести бардак в мастерской! Может, хоть это сподвигнет его к написанию шедевра!»

— «…Такие картины мы встречаем не только как переходную стадию к полному шизофреническому слабоумию, но они могут сохраняться в течение всей жизни как странные черты личности. Здесь сочетаются здравый смысл и нелепость, моральный пафос и банальные прихоти, оригинальные мысли и странные суждения!» — На этом Руфь Аркадьевна захлопнула книгу и наладила в мундштук очередную сигарету.

— Ну да, конечно, — отозвался я. — Ван Гог, Эдгар Аллан По, Николай Васильевич Гоголь. Выходит, любого человека от великого до просто оригинала можно в шизофреники смело писать?

— А что же?! — задорно как-то согласилась бабушка-психиатр. — Можно писать! Хоть и вас для начала!

— Помилуйте, Руфь Аркадьевна! — взмолился я.

Но она вдруг пристально на меня посмотрела и жестко продолжила:

— Безразличен. Безразличен ко многому, я сразу заметила. Итак, безразлично ко всему относящийся знает, что многие вещи, важные для других, не представляют для него никакого интереса: это сознание он выявляет в поступках своих, к чему иногда примешиваются причудливый юмор и сарказм. Вы, мальчик, вероятно, из тех полуопустошенных людей, у которых обломки психической активности лежат среди развалин отупевшей души. И лишь неразрушенная часть вашей личности в полукомическом виде вырисовывается на фоне этих развалин!

Мы с Руфью Аркадьевной напряженно смотрели друг на друга, словно собрались стреляться через стол.

«Она меня раскусила, — осознал я с опозданием. — Раскусила, зачем пожаловал, и приняла вызов. Точнее, бросила. Так принимать ли его мне?! Ловко ли?! Еще как ловко! Двенадцать человек спрятаны где-то для заклания на потеху ее сынку и другому такому же выродку!»

— Допустим, — сказал я медленно, — со мной все ясно. Что же вы расскажете о других «разрушенных личностях»?

— О каких «о других»? — ехидно и вместе с волнением спросила Руфь Аркадьевна.

Вся ее доброжелательность разом улетучилась, как мираж в пустыне.

— О сыне вашем Аркадии что скажете?! — Я ловил на ее лице все признаки страха. — О параноике вашем шахматном, который безжалостно разрушает и втаптывает в грязь жизни других, ни о чем не подозревающих людей?! Между прочим, в отличие от нас с вами, полноценных и счастливых личностей?!

Лицо матери Маевского вытянулось. Она стала похожа на волка, сожравшего бабушку и переставшего ею притворяться.

— Ты думаешь, если он Кешке тридцать лет назад свою блядь в шахматы проиграл — он уже сумасшедший?! Да он поступил как самый психически здоровый человек во всем городе! — зашипела она, приподнимаясь. — Короче, от меня ты ничего не узнаешь, полицейская ищейка! Вон из моего дома!

Не впервой мне указывали на дверь. К таким указаниям я привык.

— А я от вас уже все узнал, Руфь Аркадьевна. Благодарю за содержательную беседу и приятно проведенную ночь!

Через час я трясся от холода, злости и напряжения в первой идущей на Москву электричке. Вагон был почти пустой. Я — тоже.

ГЛАВА 26

САМСОН И ДАЛИЛА

Прежде чем начать операцию «Освобождение» — Европа таки успела мне поведать между сменами блюд о том, кто был обязан ее отцу абсолютно всем, от карьеры до недвижимости, — мне очень и очень требовалось выспаться. Падая с ног от усталости, я вернулся домой, сбросил верхнюю одежду и, как был в рогожинском спортивном костюме, завалился под «сабинянок». Но выспаться мне так и не дали. Застрельщиком в стихийном заговоре крикунов, с утра оккупировавших нашу квартиру, выступил местный дворник Самсон.

— …Далила, гаварит!.. Не далила!.. Далила!.. А я гаварю, эли не далила! — Вопли, способные пробудить даже остывший Везувий, сорвали меня с дивана и вынесли в прихожую.

— Что за бардак?! — возмутился я, с трудом продирая глаза.

— Самсон долги раздает! — пояснил, давясь от смеха, Кутилин.

— Сашка! — Бешено вращая зрачками, дворник вцепился в мою шелковую грудь. — Все адам, Сашка! Не далила ана! Все далги да капейки! На! Тебе сколька?!

Отпустив меня, он выгреб из кармана мелочь.

— В чем дело, Самсон?! — Я ошарашенно уставился на возбужденного дворника.

Лоб его был перевязан грязным носовым платком, сквозь который проступало розовое пятнышко.

— Завтра аперация на мозг! — лихорадочно забормотал Самсон. — Весь мозг удалят — рентген паказал! Там, наверху, с далгами пристанут — не харашо! Скажут: «Самсон — челавек не слова»! В ад его надо затуркать! Юрию вон трушник вернул!

— Он у меня в семьдесят третьем году занимал.

Я почувствовал, что мне скоро самому трепанация потребуется.

— Любаня ему в лоб кружкой заехала! — продолжал веселиться Кутилин. — Расскажи ему, Самсончик!

— У-у-у, вредная баба! — завыл Самсон.

Оказалось, произошло следующее. Несмотря на изобилие магазинов и коммерческих палаток, в сквере близ нашего дома продолжал функционировать и процветать пивной ларек. Управляла им опора и надежда окрестных алкашей женщина с двойным подбородком по имени-фамилии Любаня. Разливное пиво она отпускала как за наличные, так и в кредит. Допускался и смешанный вариант: сколько хватает — наличными, остальное — до завтра. За это ее не то что носили на руках — все-таки полтора центнера живого веса, — но разбавленное пиво прощали легко и даже с благодарностью. Разве что с дворником Самсоном у нее происходили регулярные стычки. Причина их была зарыта глубоко в национально-исторических корнях. Если все поступки библейского Самсона, как известно, имели скрытый смысл, непонятный для окружающих, то с армянином-дворником все происходило как раз наоборот: именно поступки окружающих казались ему исполненными непостижимого и таинственного значения. В случае с Любаней, например, Самсон не понимал, почему, когда над стойкой присобачена табличка: «Требуйте долива после отстоя пены», все страждущие из очереди не стоят, чинно дожидаясь, пока осядет пузырящаяся белая шапка, и не просят, как предписано означенной табличкой, долива, а цапают свои кружки и припадают к ним дрожащими губами. Будучи сам членом «партии любителей пива», дворник, однако, на протяжении долгих лет сосуществования с ларьком неукоснительно требовал у Любани долива.