Без начала и конца - Сергей Попадюк

1.11.1975. Только что листал перед сном Ронсара и вдруг – на «Амуретте» – меня прямо-таки ужалила эта неожиданная догадка. Странно, что она лишь сейчас в голову мне пришла… Ох, какая ядовитая! Неужели будет жечь теперь до конца жизни?

Какого же дурака я свалял! Худшего из дураков: серьезного, добропорядочного, понимающего все буквально! Ее просьба… (Совсем как у Грушеньки «Твоя, а ты не трогай…») Это была всего лишь отговорка. Зачем, зачем я оказался таким исполнительным! Таким покорным!

Стены высокие взял, но богатств городских не расхитил.

Феогнид

Может, потому-то мне и не удалось удержать ее?

* * *

Ночь пролетала. На рассвете я встал, чтобы принести сигареты, и заметил, что Юла внимательно меня разглядывает.

– Какой же ты худющий! А сложен вроде неплохо…

– Ты видишь сгусток человека, – ответил я цитатой из Мелвилла. – Ничего, – поспешил я заверить, – когда надо, я быстро набираю форму. Для кого мне было стараться?

Мы закурили, и она спросила:

– Ты никогда не рассказывал о своей жене…

– Что рассказывать, – начал я неохотно. – Она верная, преданная, самоотверженная…

– Чего же тебе не хватало! Разве женщина может дать больше?

– Давай не будем об этом, – попросил я.

– Ну, хорошо. А я? Почему ты Юлой меня называешь?

– Фолкнера читала? Погоди-ка.

Я встал еще раз, взял с книжной полки «Деревушку», отыскал нужную страницу.

– Вот. Слушай. «Легенда, которой все, как один, жаждут поверить, рожденная завистью и вековечным, неумирающим сожалением, она передается из дома в дом, над корытами и швейными машинами, по улицам и дорогам, от фургона к верховому, а от верхового к пахарю, остановившему свой плуг в борозде, – легенда, вожделенная мечта всех мужчин на свете, мечтающих о грехе, – малолетних, только грезящих о насилии, на которое они еще не способны, немощных и увечных, потеющих в бессонных своих постелях, бессильных сотворить грех, которого они жаждут, дряхлых, оскопленных старостью, еще ползающих по земле – самые почки и цветы на венках их пожелтевших побед давно уже засыпаны прахом, канули в забвение для мира живых, как если бы их запрятали в глубине запыленных кладовых под непроницаемой степенностью коломянковых юбок каких-то чужих бабушек; легенда, таящая в себе гибельные победы и блестящие поражения; и неизвестно что лучше – владеть этой легендой, этой мечтой и надеждой на будущее или волею судьбы бежать без оглядки от этой легенды, мечты, остающейся позади, в прошлом». Теперь поняла? – спросил я.

Она помолчала.

– Кстати, о беготне. Чем же закончилась эта страшная история?

– Да ничем. Мы дождались, когда чурка расстрелял все свои магазины, и ушли. Жарик еще порывался вернуться – хохоталь-ник ему начистить…

Ночь заканчивалась. И так уж сошлось, что эта ночь (с 21 на 22 июня) была самой короткой в году. И она кончилась.

Как молния, что исчезает раньше,Чем скажем мы: «Вот молния».

Шекспир. Ромео и Джульетта. II. 2.

Утром пришли Симонян с Дементием (где-то прошатались всю ночь), принесли вина. И вот все вместе сидим на кухне, пьем кофе, ледяную «Фетяску», закусываем сыром. Дверь на балкон открыта, и солнце просвечивает сквозь сплошную завесу дикого винограда, мешая свой жар с утренней прохладой, искрится в золотисто-зеленом сумраке на бутылках и стаканах, на небрежно подколотых волосах Юлы.

Так хочется хоть раз, последний раз поверить!Не все ли мне равно, что сбудется потом.Любовь нельзя понять, любовь нельзя измерить…

Симонян поет. Голос его не умещается в кухоньке и, вырываясь в открытую дверь, раскатывается перед фасадом, наполняет двор, ощутимо упирается в стену дома напротив. Вот оно, счастье: солнечное воскресное утро, ледяное вино с сыром, мускулистый надтреснутый голос, без усилий переходящий от расслабленного шепота к дикому степному восторгу, от которого прогибаются барабанные перепонки, темная, угарная страсть песен, тяжело нависающая над беззаботными долинами, а в промежутках – трезвые, легкие, искрящиеся реплики Дементия и далекое погромыхивание трамваев… Голова кружится слегка, но не от вина, а от неправдоподобных воспоминаний прошедшей ночи; но Юла – вот она, рядом.

Сегодня нитью тонкою связала нас судьба…

Она сидит все такая же невозмутимая и непринужденная, и с чего я взял, что она – моя, что она была со мной этой ночью? Этого быть не может! Но нечаянно скользнувший в мою сторону взгляд спокойно и радостно подтверждает: твоя, любимый, это не сон, это правда. И все решено, все просто на этом свете.

– Господи, вот вам жизнь! Да разве ее хоть чуточку поймешь?

– А вы и не старайтесь, – сказал Касл. – Просто сделайте вид, что вы все понимаете.

Воннегут. Колыбель для кошки.

Да о чем же тут жалеть! Ведь догадка-то моя – всего лишь ядовитый укол самолюбия, опрометчивое переживание из-за того, что Юла, возможно… Пусть даже так! Не нужно ни о чем жалеть – достаточно и того, что было.

Если желанье сбывается свыше надежды и меры,Счастья нечайного день благословляет душа.

Катулл

Жалеть остается лишь о том, что я, беззаветно отдавшись ощущению счастья, утерял его фабулу: в глазах и в ладонях моих ничего не осталось.

* * *

7.11.1975. А ведь ей не хотелось ехать домой, ужасно не хотелось. И она не то чтобы показывала, а, скорее, не могла скрыть неприязненного смятения перед всем тем, что ожидало ее дома и от чего невозможно было уклониться: отказ жениху, объяснение с родителями, утверждение новой определенности своей жизни. По одному только этому смятению от предстоящих душевных усилий – по этому сдержанному малодушию – я мог бы уже тогда догадаться, что навсегда теряю ее.

Мы почти не говорили о будущем – оно само собой как-то подразумевалось. И, кроме того, впереди была Астрахань, где мы

вскоре должны были встретиться. Она обещала приехать ко мне из Капустина Яра, даже не приехать – сбежать. Сбежать от всего того, что ожидало ее дома. Она говорила, что не дотерпит до 30 июля, до своего дня рождения, – что раньше приедет… А сама в это время была уже в Крыму… Только я этого тогда не знал – я все еще ждал ее.

Я наслаждением весь полон был, я мнил,Что нет грядущего, что грозный день разлукиНе придет никогда…

Пушкин

И вот теперь, вспоминая, как она сказала мне – не словами сказала, а взглядом: «твоя, любимый, это не сон, это правда», – я спрашиваю себя, знала ли она в этот момент, что не только не приедет в Астрахань, но и письма не напишет, даже не сообщит о своем замужестве, а просто укатит в Крым, в свой медовый месяц, – когда я спрашиваю себя об этом, я вынужден ответить: не знаю.

Опять Астрахань

14.11.1975. Рассеянно и лукаво улыбаясь, она пошла за мной. Мы легли, но из-за занавески я видел, что бабушка неодобрительно наблюдает за нами. Я чувствовал рядом с собой гладкое прохладное тело с маленькими яблоками грудей и готов был заплакать от жалости к нам обоим, так долго разлученным. Бабушка прошла мимо нас, покачивая головой, и вдруг я увидел, что это не бабушка, а Василий Васильевич, хозяин дачи. Но мне было все равно: Юла была рядом, нежность переполняла меня. Продолжая улыбаться, она обвила мои ноги своими, и я почувствовал нестерпимое желание… но тут какая-то тварь, должно быть, дежурная по этажу, громко стуча копытами, прошла по гулкому гостиничному коридору. Я проснулся и обнаружил над собой по крайней мере трех (судя по звуку) комаров, барражирующих в поисках цели. Поздновато для них, – подумалось, – зима скоро. За стеной кто-то раскатисто храпел. Часы на соборной колокольне пробили два раза, – значит, спал я меньше часа. В Астрахани вообще плохо спится…

Ну не смешно ли, что я вижу такие сны и предаюсь горестным воспоминаниям не где-нибудь, а в местности, которую с некоторой натяжкой можно назвать «страной лотоса», в гостинице, которая так и называется: «Лотос»?

Весь день сегодня заняла поездка в Хошеутово. Вечер, сижу в номере. Номер точно такой же, как тот, в котором мы с Витькой Зубаревым прожили весь июль, но только одноместный и словно отразившийся в зеркале: уборная с душем, шкаф и кровать слева, а стол и кресло справа; и даже карта области также висит на стене.

Что же было главным сегодня? А вот: холодное осеннее солнце и неправдоподобно яркая синева Бузана, сверкнувшая посреди бурой поймы; половцы-перевозчики (кипчаки) и кочевые ногайцы на пароме; пески, сменившие за Ахтубой мерзлый суглинок. Все мы промерзли за день в «газике».

Теперь, отогревшись стаканом вина и чаем, сижу в кресле, курю, читаю «По направлению к Свану», а мысли далеко бродят.

Там, в Хошеутово, я выступал в роли авторитетного эксперта, уверенной рукой настрочил акт и первый подписал его, но вечерами, сидя в одиночестве в этом номере, развалившись в кресле и положив ноги на стул, – в номере, из окна которого открывается по утрам тот же самый вид, что и летом: шиферные крыши Семнадцатой пристани, кремлевские башни и Собор вдалеке, – лениво перелистывая страницы, покуривая, пуская дым в свет настольной лампы – дым, клубясь из света в тень, обнаруживает границу между ними, отчего свет становится плотным, материальным, – и следя за завитками собственных мыслей, слегка возбужденных чтением, – вечерами я думаю о том, что жизнь не задалась.