Уроки зависти - Анна Берсенева

За три года работы на заводе он не только утратил навыки фортепианной игры и приобрел навыки материального труда, но и увидел, что отношения полов куда проще, чем он себе представлял.

Он был молод, хорош лицом и телом, не пил – этого было более чем достаточно для того, чтобы женщины испытывали к нему стойкий интерес. Да что там интерес! Они не только заигрывали с ним, но и предлагали ему себя без всяких обиняков, и ему надо было бы быть лет на пятьдесят старше, чтобы не принять любое из этих предложений или их все поочередно.

Его смущало, что физическая тяга возникает у него прежде, чем какие бы то ни было чувства; ему казалось, что женщина должна сразу это распознавать и что для нее это должно быть оскорбительно. Но вскоре он с удивлением понял, что большинство женщин не только не замечает, что он их просто хочет, а не любит, но даже и не понимает разницы между этими двумя понятиями.

Это показалось ему таким диким, что первую свою подружку – она работала на судостроительном сборщицей – он даже попытался просвещать в этом направлении. Но, увидев ее искреннее недоумение – «да ну, Сань, выдумал сам не поймешь чего!», – попытки эти прекратил. Его совсем не вдохновляла участь революционного демократа Добролюбова, который звал проститутку из борделя к новой светлой жизни.

Были, конечно, и совсем другие девушки, тонкие и умные. И в Ярославле они были, и странно было бы, если бы их не оказалось в Московской консерватории – там был настоящий цветник. Но краткие влюбленности и скорые разочарования – это с ними как раз и происходило, и Саня сам не понимал почему. Может, музыка требовала слишком большой самоотдачи и на долгие личные отношения запала уже недоставало? Загадка!

Да, в отношениях с женщинами были загадки. Но сами по себе женщины загадкой для Сани не являлись. Он видел их с той проницательностью, с которой видел людей вообще.

И вот эта проницательность подсказывала ему сейчас, что Саша Иваровская – девушка-фейерверк и что она намерена зажечь его немедленно, а через самое короткое время сжечь.

Сгорать он не собирался, но зажечься был совсем не против. Ему сразу понравилась Сашина живость, и к тому же она была просто очень красивая, в самом что ни на есть общепринятом представлении: большие темно-серые глаза, длинные волосы, светлые локоны…

Она провела его в дедов кабинет, в котором все стены были заняты книжными стеллажами. Под открытыми полками тянулись полки закрытые.

– Дедово все там, – указывая на эти закрытые полки, объяснила Саша. – Куча разных папок. Все интересно, сядешь читать – из времени выпадаешь. Но всего этого слишком много. Моя голова, во всяком случае, не рассчитана на такое количество умных мыслей. А твоя?

Она смотрела на него сверкающим взглядом. Ею хотелось любоваться, как картиной. Оттого, что Саня сразу разгадал ее возжигающие намерения, он мог вот именно любоваться ею, отвлеченно и с удовольствием.

– Посмотрим, – ответил он.

– Кабинет в твоем распоряжении, – сказала Саша. – Родители в отпуске. Как тебя зовут?

– Александр. Можно Саня.

– Так мы тезки! А фамилия твоя как?

– Остерман-Серебряный.

– Эффектно! – хмыкнула Саша. – Ладно, не буду мешать. Мне к Кирке надо сбегать. Как проголодаешься, иди в кухню, открывай холодильник и ешь что понравится. Только там, кажется, еды мало осталось, – припомнила она. – Суп лучше не ешь. Мама его неделю назад перед отъездом сварила, он уже испортился, наверное.

Саша убежала к какому-то Кирке. Саня взял с полки картонную папку с ботиночными завязками. В ней оказалась рукопись статьи о миноре и мажоре в фугах Баха. Он положил стопку пожелтевших листов перед собою на стол и погрузился в чтение.

Это и было то, из-за чего он так хотел поговорить с профессором Иваровским, когда читал его работы. В этой рукописи, как и в изданных его книгах, и, наверное, в других его рукописях, было то же самое ощущение надличностного замысла мироустройства, та же попытка его понять, которая заставляла Саниного деда обращаться к философии, а самого Саню – к музыке.

Он читал о том, как Бах начинал свои мелодии в миноре, а заканчивал в мажоре, потому что звук вообще, в физическом смысле этого слова, есть такое соединение колебаний, которое присуще именно мажорной тональности, и потому мажор – это музыка космоса, которую Бах слышал сквозь минор, привносимый в мир человеком… Он читал, и сердце его билось быстрее от того, что на высотах таких мыслей воздух был разрежен.

– Да-а, не скоро ты все это разберешь!

Саня вздрогнул. Саша стояла у него за спиной и, наклонившись, заглядывала в рукопись через его плечо. Светлые локоны, которые так привлекли сразу его внимание, щекотали ему при этом висок.

– Да. – Он с трудом заставил себя вернуться из музыкальной в обычную действительность. Локоны у виска очень этому поспособствовали. – Ты права, ощущение времени теряется напрочь.

– Предлагаю следующее, – сказала она. – Мы сейчас едем на дачу. Своей компанией. Присоединяйся.

И снова – тот же сверкающий взгляд. На этот раз он был дразнящим и испытующим. Саня должен был бы считать себя идиотом, если бы не принял такой соблазнительный вызов. Правда, архив…

– Далеко дача? – спросил он.

– В Кофельцах, за Солнечногорском. Не волнуйся, архив никуда не убежит. У Федора Ильича машина – доедем быстро. Там переночуем, завтра вернемся.

Что можно было на это ответить?

– Спасибо, – кивнул Саня. – С удовольствием.

Глава 11

Компания, в которую он так неожиданно попал, оказалась очень даже интересной, потому что в ней были представлены разные психологические типы и разные типы отношений между ними. Да, отношения вовсе не были ровными, хотя, как Саня понял, все знали друг друга с детства.

Кирка оказалась не парнем, а девушкой. Она была толстушка, от всех на ходу отставала и всех поучала, но мало кто обращал на ее поучения внимание, хотя, если вслушаться, они были разумны.

Федор Ильич был старше девчонок года на три-четыре, не больше, и то, что они называли его по имени-отчеству, было, видимо, данью какому-то детскому обыкновению. Или тому, что он был надежен как скала, и именно ему поэтому предоставляли право принимать решения; это было главное его качество, Саня сразу понял.

Вообще вокруг Федора Ильича так или иначе вращались интересы всех трех девчонок этой компании: Люба была в него влюблена, Саша дразнила Любу, направляя на него все свое обаяние, а Кира не давала им рассориться.

Любу было жалко, потому что Федор не испытывал к ней ничего, кроме дружеской приязни. Это было видно невооруженным глазом и доводило ее до отчаяния, которое проявлялось во всем – в том, как она молчала по дороге в Шахматово и обратно, и в том, как накрывала на стол, пока все остальные были увлечены разговором, и в том, как сердито поглядывала на Сашу своими узкими черными глазами.