Легкое бремя - Самуил Киссин

Из этого сложного многоголосья Муни вытягивает одну тему, одну мелодию, повторяя, варьируя ее, многократно усиливая звучание. Для него ключевыми в стихах Андрея Белого становятся слова: «бесплодный пучок колосьев бросит». Колосья в «Пепле» не только бесплодные — грозные, угрожающие жизни:

На сухие стебли, узловатые,Как на копья острые, паду.

(«Жизнь», 1906).

Да и коса в руках у Времени — Коса-Смерть:

Коса взлетела и косит.Уносит зимы.Уносит весны.Уносит лето.Паду со вздохомПод куст ракиты.

(«Время». 1909).

И в другом стихотворении «Родина»:

Те же стаи несытых смертейНад откосами косами косят,Над откосами косят людей.

(1908).

Зерно — символ жизни, — не только обречено смерти, но само становится гнездилищем смерти:

И смерти зернаПокорноИз сердца вынь…

Отсюда рукой подать до стихотворения Муни, перевернувшего образ: у него сердце — спелый колос, и едва поспев, созрев, «К земле, костьми обильной, // Ты клонишься, дремля». Это — смерть без воскресения, смерть среди костей, без надежды на чудо.

Муни — в сущности, только начинавший писать, молодой поэт, — ну, представьте, что жизнь Ходасевича оборвалась бы сразу после того, как он написал «Счастливый домик», с Муни так и произошло, — куда безнадежней, трагичней смотрит на будущее человечества: он не видит будущего ни в России, ни у человека, в России живущего.

А в прозе, противореча себе, рисует это будущее естественным и неизбежным, как течение реки. В повести «На крепких местах» книжнику-интеллигенту, нетвердому от сомнений и тревог, противостоит «речной человек». О нем один из героев — Кувшенко, alter ego автора, думает:

А речной человек — он про чудо знает, он чудо чует. Было чудо. Удивился раз навсегда речной человек — и спокоен, и пошел дрова воровать, потому что дрова нужны. И пошел суда чалить и водку пить. И всегда знает и помнит он о чуде…

Не очень доверяет Кувшенко социалистам-революционерам, которые не столько народ любят (а главное — не знают его!), сколько свои мечты и речи о народе, а в речного человека верит: «не ваши элементы, а речной человек все сделает… Когда время придет».

В прозе Муни открывается иным, нежели в стихах. И в этом он не похож на Андрея Белого, повесть которого «Серебряный голубь» вобрала настроения и предчувствия, идеи и образы книги «Пепел», они и написаны одними мазками, сочетаниями слов.

Пепел: Стеклянные рои стрекоз (С. 214).

Серебряный голубь: …в жаре стекленели стрекозиные крылья (С. 216).

Пепел: Иссыхают избы зноем, // Смотрят злым глазком (С. 174).

Серебряный голубь: …ясным зрачком в день косится одноглазый домишко, злым косится зрачком (С. 17).

Пепел: Легкий розовый шиповник (С. 268).

Серебряный голубь: Троицын день обсыпал кусты легкими, розовым шиповниками (С. 17).

Пепел: Дождями простор запылит — // Порыв разгулявшейся стужи// В полях разорвется, как плач… // Вон: — колкие руки подъемлет // Обсвистанный ветром бурьян. // Ликует, танцует… (С. 175–176).

Серебряный голубь: …изморось дышала на него своей пылью; вокруг изморось крутилась — все пространство, <…> казалось, плясало в слезливом ветре; кустики всхлипывали, плясали; докучные стебли плясали тоже; плясала рожь… (С. 43).

Пепел: В желтых клубах душной пыли (С. 177).

Серебряный голубь: …клубами в окна желтая вламывалась пыль (С. 53).

Пепел: Касатка малая взлетит — // И заюлит, и завизжит (С: 211).

Серебряный голубь: Ласточки заюлили неспроста (С. 80).

Пепел: Ласточек семья // Над папертью, визжа, метнулась (С. 216).

Серебряный голубь: Когда провизжит ей ласточка, черными крыльями расстригая воздух…

«Сухорукий бурьян» обернется в повести мещанином— «убивцем» Сухоруковым. В том-то и дело, что и второстепенные, и главные персонажи «Серебряного голубя» жили в книге «Пепел», до поры бессловесные, безымянные. В повести они получат имена, зазвучат голоса, прочертятся лица и характеры. «Калека» — чем не Кудеяров-столяр? В повести о нем сказано: «сам колченогий, хворый, бледный и нос, как у дятла», у него «потухший взгляд», но в то же время «дик и грозен лик столяра». А вот — «Калека»:

Там мне кричат издалека,Что нос мой — длинный, взор — суровый,Что я похож на паукаИ страшен мой костыль дубовый…

Так глухо надо мной в дуплоПостукивает дятел пестрый…Глаза — как ночь; как воск— чело;На сердце — яд отравы острой;Угрозою кривится рот…

(1908)

Даже дятел в прозе обернулся сравнением: «нос, как у дятла», а уподобление пауку развернется, протянется через всю повесть как сеть, в которую поймал Кудеяров Дарьяльского и Матрену Осенняя нить паутины тянется к избе столяра, а там он

…прохаживается <…> бормочет <…>, от стола за ним протянется нить, ту он протянет нить и к окну, и к лампаде, и к красному своему углу; паук заплетает всю комнату паутиной; а он, сидючи в углу, быстро перебирает руками, и быстро, будто лапками перебирает нити паук; так и кажется — на своих на собственных на сетях вот он повиснет в воздушной волне ночи. (С. 172)

И не Матрена ли взглянула на нас из стихотворения «Свидание» (1908) — ее это «алеет алый ситец», и грязные босые ноги, и хряк, что у Кудеяровой избы будет хрюкать, а главное, «бирюзовых глаз, несытых, // Бирюзовый всплеск». Взгляд, который обжег Дарьяльского: «Синие в ее глазах из-за рябого лица заходили моря; пучина вырвалась в ее взгляде» (С. 117); «прошелся на ее безбровом лице черный оспенный зуд», и «рябое ее лицо, и рыжие космы пробудят в тебе не нежность, а жадность <…> она насытится вмиг» (С. 122).

Наконец, в стихотворении «Предчувствие» (1908), а все это, заметьте, стихи 1908 года — заключена фабула повести, ужас перед дорогой, на которой должно случиться что-то страшное, любой куст готов обернуться душегубом: «Паренек, сверни с дороги, // — Паренек, сверни!»

(Андрей Белый и сам ощущал внутреннее — эмоциональное, фабульное единство стихов 1908 года, и в книге, выпущенной в Берлине в 1923 году, объединил их даже не в цикл — в поэму «Деревня»).

Через всю повесть бежит та же белая пыльная дорога: «сухая усмешка в ней». Вроде бежит в Лихов.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});