Хроника времен Гая Мария, или Беглянка из Рима - Александр Ахматов

— Но мы же знаем, почему он это делает? Он хочет с твоей помощью перебраться на Крит.

— И только? Я почему-то подозреваю что-то еще. Мне кажется, Ириней мог бы многое рассказать, но у него, видимо, есть причина держать язык за зубами…

— Нам остается лишь поверить Минуцию и поскорее добраться до его усадьбы в Кампании, где мы найдем убежище. Хорошо, если нам удастся, не обнаруживая себя, провести здесь еще день-другой. Но я боюсь, как бы Эсхрион не надумал послать в Рим посыльного…

— Он уже пытался сделать это, но Сатир был начеку и сумел отговорить его.

Ювентина взяла Мемнона за руку.

— Пойдем, — сказала она и повела его по тропинке вдоль виноградника к маленькой калитке, которой пользовались только обитатели виллы, когда им нужно было кратчайшим путем выйти к озеру.

Прямо за оградой начиналась тропинка, проходившая через оливковую рощу. Потом тропинка шла между возделанным участком и маленьким кладбищем с несколькими десятками надгробий в виде грубо обработанных камней.

Только один памятник представлял собой высокую стелу. Надпись на ней гласила:

Гнею Аврелию, сыну Сервия, поставили супруга и сыновья.

Покойся мирно, Гней,И если мыслят мертвые,О нас ты помни,Нам не забыть тебя.

Здесь похоронен был дед Гая Аврелия, которого многие в имении помнили как неутомимого труженика.

Оставив Мемнона на тропинке, Ювентина прошла к поросшему старой травой холмику. На нем лежала маленькая каменная плита.

Нагнувшись, девушка рукой смела с нее крошки талого снега. На плите обозначилась короткая надпись:

Лариссе друзья и подруги по рабству.

Ювентина, постояв немного у могилы матери, смахнула набежавшие на глаза слезинки и вернулась к Мемнону, хранившему благоговейное молчание.

По выложенной камнем тропинке оба спустились к берегу озера.

Ветер уже разогнал туман, застилавший утром поверхность озера. На берегу лежали две перевернутые вверх дном лодки. Рядом с ними ветер шевелил растянутые на длинных шестах сети, забитые рыбьей чешуей.

Как уже отмечалось выше, Альбанское озеро кишело рыбой. Ловить ее нередко приезжали из своих поместий такие именитые люди, как Гай Марий, Атилий Серран, консул позапрошлого года, и другие не менее известные люди.

Альбанское озеро, как и озеро Неми, расположенное в двух милях южнее, римские поэты называли «зеркалом Дианы», да и все окрестные жители считали, что великая богиня часто посещает здешние леса. Весной и летом красота этой местности была изумительна. С высоты Альбанской горы оба озера, окруженные пышной растительностью, действительно казались зеркалами, предназначенными только для того, чтобы Диана, глядя в них, любовалась своим прекрасным отражением.

На противоположной стороне озера, за стеной густого леса, видна была большая меловая скала, на которой в древнейшие времена стоял город Альба-Лонга, родина божественных братьев-близнецов — Ромула и Рема. Город был разрушен Туллом Гостилием, третьим царем Рима после Ромула. Жителей Альбы-Лонги он поселил в Риме, на Делийском холме, откуда они могли видеть развалины своего родного города.

Остановившись у самой воды, бьющейся о гряду прибрежных базальтовых камней, Мемнон и Ювентина молча обнялись и поцеловались.

Гладиатор поднял ее на руки, и снова губы их слились в долгом страстном поцелуе.

— Ты такая горячая, девочка моя, — тихо произнес Мемнон, приникнув лицом к ее пылающим щекам. — Тебе нужно немедленно лечь в постель и принимать лекарства, которые готовит Акте…

— Нет, нет, — шептала Ювентина. — Побудем здесь еще немного. Мне так хорошо с тобой. Когда ты рядом, я чувствую себя сильной и… Я хочу услышать от тебя, что ты любишь меня…

— Я готов повторять это непрестанно, моя прелесть… но боюсь, что надоем тебе…

— О, нет! Никогда!..

— Любовь моя! Я никогда никого так не любил, как тебя.

— Лгунишка! А та девушка в Александрии, о которой ты мне рассказывал минувшим летом? — грустно улыбаясь, спросила Ювентина.

— Теперь я точно знаю, что это была не любовь, а только мечта о любви. К тому же она была безответна и скоро прошла. Не стоит вспоминать о ней. Я люблю тебя и всегда буду любить только одну тебя.

— Она была свободной, богатой и достойной девушкой, — прошептала Ювентина, и глаза ее наполнились слезами. — А я… Кто я? Чем я была до сих пор? Жалкой, презренной рабыней, доступной всем…

— Не смей больше говорить об этом, — с нежным укором произнес Мемнон, целуя ее. — Для меня ты прекраснее всех женщин на свете. Ты весна моей души. Или не веришь мне?

— О, я верю! Только иногда мне так больно…

— Родная моя! Не думай ни о чем! Ничего нет, кроме нашей любви…

— Постой, я хочу тебе кое-что показать…

Ювентина отстегнула верхнюю пряжку плаща и вынула спрятанный под капитием[367] небольшой глянцевый алабастр.

— Что это? — с любопытством спросил Мемнон.

— В этом пузырьке быстрая смерть, — сказала она. — Мне пришлось отдать за него больше половины своего состояния — четыре золотых денария, подаренных мне Минуцием на следующий день после того памятного боя на Форуме, когда весь Рим рукоплескал твоей храбрости.

Благодаря ей Минуций выиграл много денег. Хотя в тот день я трепетала за тебя, мои слова о твоей несокрушимой силе и отваге так на него подействовали, что он побился об заклад сразу с двумя богачами, поставив на тебя все свои деньги. Он выиграл и подарил мне на радостях семь золотых денариев. А потом, когда Минуций решил устроить тебе побег, я пошла к Осторию, вашему школьному врачу. Я ведь знала о том, что он занимается приготовлением не только лекарств, но и ядов, которые он иногда дает тяжело раненным гладиаторам, чтобы избавить их от напрасных мучений. Я с трудом уговорила его продать мне самый сильный яд, убивающий почти мгновенно. Поначалу Осторий колебался, боясь оказаться соучастником какого-нибудь преступления. Возможно, он думал, будто я собираюсь отравить самого Аврелия. Но в конце концов он не устоял перед блеском золотых монет… Теперь ты можешь быть спокойным за свою Ювентину, — продолжала она тихим, но твердым голосом. — Если боги позавидуют тебе и твоим товарищам в вашей доблести, если вы погибнете, то и я тоже последую за вами, за тобой, мой Мемнон. Ни один римский палач больше не прикоснется к моему телу. Я хочу, чтобы ты это знал…

Мемнон еще крепче сжал девушку в своих объятиях и долго молчал.

— И ты еще спрашиваешь, люблю ли я тебя, — наконец проговорил он. — Я преклоняюсь перед тобой, моя богиня, и горжусь твоей любовью.

Глава третья

СХВАТКА

Ювентина была права. Аврелий, после того как посланные в погоню за беглецами стражники вернулись ни с чем, тотчас обратился в корпорацию фугитивариев, пообещав им за поимку гладиаторов неслыханную сумму — пять тысяч сестерциев.

Это частное товарищество, занимавшееся сыском беглых рабов, имело связи с такими же организациями во многих городах Италии и Сицилии.

Охота за бежавшими рабами во все времена приносила фугитивариям хорошую прибыль. Владельцы беглых, особенно если последние представляли собой большую ценность (например, искусный мастер какого-нибудь дела или красавица рабыня), назначали порой щедрые награды за их поимку. Не гнушались этим занятием магистраты городов, а наместники римских провинций то и дело устраивали облавы на беглецов, прятавшихся где-нибудь в труднодоступных местах. Особенно преуспевший в их розыске и поимке претор Сицилии Гай Попилий Ленат[368] приказал выбить в свою честь надпись на бронзовой таблице, в которой похвалялся, что сыскал беглых рабов из Италии и вернул их господам в количестве девятисот человек.

Легко предположить, насколько ограничены были возможности несчастных рабов, задумавших искать в бегстве спасение от рабства. В лучшем случае им удавалось укрыться где-нибудь в Лаврентских или Помптинских болотах, где они вели первобытный образ жизни, терпели голод, холод и лишения, совершая набеги на огороды местных жителей, а порой, объединившись в разбойничьи шайки, грабили путешественников на дорогах.

Слух о ночном происшествии в гладиаторской школе Аврелия быстро распространился по Риму. В кабачках и тавернах весь день обсуждали эту новость, посмеиваясь над незадачливым ланистой и его скупостью, ибо, по мнению многих, при надежной охране, которая стоит недешево, всякая попытка побега гладиаторов была бы исключена.

Сам Аврелий был вне себя от досады и злости, мучаясь самыми различными предположениями относительно того, куда могли укрыться беглецы. Какое-то внутреннее чутье ему подсказывало, что они где-то совсем рядом.