Флорентийская чародейка - Салман Рушди

— Да откупорьте же бочки наконец! — крикнула Мариетта. — Они, наверное, там все побитые и еле живые!

Аго сделал все возможное, чтобы облегчить беглянкам переезд: набросал в бочки подушек, устроил с боков подъемные дверцы, просверлил дырки, чтобы легче дышалось. Однако, несмотря на принятые меры, обе женщины выглядели неважно — с опухшими, красными лицами, и все в синяках и царапинах. Они с благодарностью приняли из рук Мариетты воду, но от пищи отказались — тряска не прошла для них бесследно. Затем они попросили отвести их туда, где можно было бы переодеться, и Мариетта проводила их в хозяйскую спальню. В руках у Зеркальца была небольшая сума, и когда спустя полчаса они вышли, то уже были одеты как мужчины: в короткие туники (у Кара-Кёз она была красная с золотом, у Зеркальца — синяя с белым), в панталоны из плотной шерсти и высокие замшевые сапоги. Талию перепоясывали ремни. У обеих волосы были коротко острижены и скрыты под плотно облегающими головы шапками. При виде туго обтягивающих бедра панталон Мариетта лишь охнула, но удержалась от каких бы то ни было замечаний, только спросила, не желают ли они все же перекусить перед дальней дорогой. Они ответили отказом, хотя и поблагодарили хозяйку за провизию — хлеб, сыр и холодное мясо, — после чего вышли из дома. Макиа и Аго уже ждали их. Аго снова занял место кучера. Бочек в повозке уже не было, зато там стояли два сундука и еще одна большая сума, где были сложены пожитки Аго и все деньги, которые ему удалось собрать, плюс несколько чеков на значительные суммы.

— В Генуе я смогу обменять их на деньги, — произнес он, преданно глядя на Кара-Кёз. — Вам нельзя путешествовать одним.

Она посмотрела на него широко раскрытыми глазами.

— Значит ли это, — произнесла она, — что, предвидя наши трудности, вы готовы без раздумий и проволочек бросить свой дом, свои дела, свою привычную жизнь и отправиться с нами навстречу неизвестности, где нас подстерегают, возможно, еще большие опасности?

Он кивнул:

— Да, я готов.

— Тогда с этой минуты мы принадлежим вам, — сказала она и взяла его руки в свои.

Макиа стал прощаться.

— Сначала нас было трое: Антонино Аргалья, Никколо Макиа и Аго Веспуччи, — сказал он старому другу. — Двое любили путешествия. Третий всему миру предпочитал свой родной город. И вот теперь один ушел навсегда, а другой все равно что в тюрьме. Мои горизонты сузились до размеров этой фермы, и на истории моей жизни скоро можно будет поставить точку. Ты же, мой Аго, мой милый домосед, готовишься отправиться на поиски нового мира. — Закончив свое краткое напутствие, он положил на ладонь Аго три сольди со словами: — Возьми. Я был тебе их должен.

Перед тем как повозка и два всадника скрылись за поворотом, рассветные солнечные лучи тронули поседевшие, редкие волосы на голове Аго и на несколько мгновений его голова снова стала золотой, как в детстве, когда он и Макиа впервые отправились на поиски знаменитого корня мандрагоры: сначала в дубовую рощу Каффаджо — родового поместья семейства Никколо, потом в долину около монастыря Санта-Мария дель Импрунета и даже в лес возле замка Биббионе.

19

Он потомок Адама, а не Мухаммада…

Он потомок Адама, а не Мухаммада — так объяснил ему Абул-Фазл. Авторитет, законность его бытия проистекают от того, что он ведет свое происхождение от первочеловека, отца всех людей. Для первочеловека нет ни религий, ни географических пределов. Он выше, чем владыка Персии, что правил до прихода мусульман; выше, чем хиндуистский чакравартин, движение колес колесницы которого правит мирозданием. Он — начало начал и царь царей. Отсюда следует, что человеческая природа, а вовсе не божественное провидение есть главная сила, которая движет и направляет историю. Именно ему, Акбару, как совершенной личности, дано право быть движителем Времени.

Солнце еще не взошло, но Акбар был уже на ногах — бодр и полон идей. Погруженный в сумерки Сикри казался ему воплощением сокровенных тайн жизни, зыбким миром, полным вопросов, на которые ему надлежало отыскать ответы. Для него это было время медитации. Он не творил молитв. Правда, иногда посещал гробницу Чишти, но делал это ради того, чтобы спасти себя от ядовитой критики завистников, таких как Бадауни или наследный принц Селим. Тот был еще менее религиозен, чем отец, но принял сторону святош, для того чтобы досадить Акбару. В эти предрассветные часы, покуда солнце не накалило камни Сикри и страсти его жителей, император предпочитал размышлять о высоком, а не о таких банальностях, как наскоки принца Селима. Он предавался медитации еще и в полдень, и вечером, и около полуночи, но больше всего любил время перед рассветом, когда так хорошо думалось под негромкие звуки религиозных песнопений. Иногда он повелевал музыкантам умолкнуть, и тогда его обнимала тишина, нарушаемая лишь предрассветными голосами птиц.

Временами — поскольку он был человеком, обуреваемым многочисленными желаниями, — его посещали образы женщин: танцовщиц, наложниц, даже законных жен. Прежде чаще других ему являлась его драгоценная Джодха — ее дерзкие речи, ее прелести, ее искусство в любовных забавах. В глубине души он сознавал, насколько несовершенен сам, но ее почитал за совершенство. Красавица и умница, советчица и тигрица в постели, то есть все, о чем мужчина может только мечтать. Она была его шедевром (так, по крайней мере, он считал долгое время), воплощенной мечтою, существом из мира кхаяла, мира воображения, существом, которое ему удалось перенести в мир реальный. В последнее время, однако, кое-что изменилось. Образ Джодхи уже не столь часто являлся перед ним. Ее место заняла другая — скрытая принцесса Кара-Кёз. Он сопротивлялся этому наваждению изо всех сил, он отказывался подчиняться влечению сердца, понимая, что это влечение не имеет перспективы, ибо не может быть удовлетворено и, кроме того, во многих отношениях просто гибельно. Он пытался уловить звуки будущего, она же была эхом давнего прошлого. Возможно, именно этой ностальгией по прошлому она так и манила его. В этом случае ее и в самом деле следовало считать опасной чародейкой, которая способна утащить его назад, и тогда прости-прощай все его начинания, его планы и надежды.

Она накличет на него беду. Утянет за собой в бредовый мир несбыточной любви; она поглотит его и отвратит от законности и порядка, от деятельности, от величия и от его предназначения. Быть может, именно за этим ее и прислали. Что, если и сам Никколо Веспуччи действительно, как полагает царица-мать Хамида-бану, враг, посланный приверженцами христианской веры; тайный ассасин, цель которого — сокрушить владычество его, императора Акбара, пленив его воображение этой запятнавшей свою честь и предавшей свой род женщиной? Никому не удастся взять Сикри с помощью прямого нападения, но, может быть, в том и состоит тайный замысел — подорвать его власть через него самого? Она — зло, она — это беда. Однако она являлась ему все чаще. К тому же она понимала многое из того, что было недоступно Джодхе, например ценность тишины. Не дразнила, не соблазняла, не заигрывала. Не хихикала и не пела. Она приносила с собой аромат жасмина и просто садилась рядом. Не прикасаясь, она вместе с ним молча смотрела, как занимается день, как наливается алой краской линия горизонта на востоке. В этот момент они становились единым целым, подобного всепоглощающего чувства единения Акбар еще не испытывал ни с одной из женщин. Затем она с непередаваемой деликатностью неслышно удалялась, позволяя ему уже в полном одиночестве насладиться первыми ласкающими прикосновениями солнечных лучей.

Пожалуй, она все-таки не представляет для него опасности, думал тогда император и готов был доказывать это всем и каждому, как и то, что у человека, приведшего ее в Сикри, нет злого умысла. Да и как можно осуждать человека, движимого жаждой приключений, стремлением больше узнать и увидеть! А Кара-Кёз? Он еще не встречал женщин, подобных ей. Пошла против общепринятых норм и правил, сама распорядилась своей судьбой, что дозволено лишь царям. (Мысль о том, чего могла бы достичь женщина, никогда не приходила ему в голову даже во сне.) Она пугала, она пьянила, она возбуждала и захватывала его воображение. Безусловно, Кара-Кёз — исключительная женщина; да и Могор дель Аморе тоже, вне всяких сомнений, человек незаурядный. Наблюдая его, испытывая его, император имел возможность удостовериться в его достоинствах. Разумеется, он не враг, и его следует поощрять, а не поносить.

Акбар усилием воли заставил себя направить мысли в нужное русло. Он признался себе, что отнюдь не совершенен, Абул-Фазл ему просто польстил, но эти льстивые речи привели к тому, что Могор дель Аморе называл сетью парадоксов. Возвышение человека до статуса божества, наделение его абсолютной властью и одновременное утверждение, будто не боги, а именно люди есть истинные вершители судеб, создавало противоречие, не выдерживающее никакой критики. К тому же примеры вмешательства веры в ход событий встречались сплошь да рядом. Он до сих пор не мог забыть самоубийство дивноголосых сестер Таны и Рири, которые предпочли смерть предательству веры предков. Ему не хотелось, чтобы его считали божеством. Возможно, не будь божества, людям было бы легче разобраться в том, что есть благо. По правде говоря, преклонение перед высшими силами, безоговорочный отказ от собственного «я» — ложный, уводящий от реальности путь. Если и усматривать в чем-то высшее благо, то уж, конечно, не в ритуале, не в слепом преклонении перед провидением, а в трудных, полных заблуждений поисках своего личного или общего для всего человечества пути.