Проснитесь, сэр! - Джонатан Эймс

– Мне очень жаль, что вы себя плохо чувствуете, сэр.

– Не надо сожалений, Дживс. Мы с вами оба знаем, что я сам навлек беду на свою голову, абсолютно безнадежен, поэтому не стану докучать нам обоим обещаниями завязать… Впрочем, прошлой ночью я так себя схомутал, что все внутренние органы в состоянии шока. Селезенка свесила в унитаз голову, и ее рвет. Печень продвинулась до границы миссии Бауэри,[84] почки ведут пятнадцатый раунд жестокого боя с противником, который противозаконно вытащил из перчаток прокладки.

– Удачные метафоры, сэр.

– Спасибо, Дживс. Это не надо записывать. Не так уж и хорошо. Мне нравится мысль о диктовке. Я был бы похож на Мильтона или на Генри Джеймса.

Вряд ли это замечание понравилось Дживсу, ибо он ничего не сказал. Поэтому я немного почитал Чандлера, а Дживс улетучился в рабочий кабинет. После нескольких страниц «Долгого прощания» я заснул. Когда проснулся, Дживс снова стоял надо мной. Было около четырех часов дня.

– Не желаете ли прогуляться, сэр? Вам это было бы полезно.

– Не думаю… Стакан воды, пожалуйста.

Влив в организм немного Н2О, я прищурился желтым глазом на Дживса. Он стоял у письменного столика, ожидая очередной моей просьбы. Мне нечего было у него просить. Я чувствовал нестерпимую грусть и печаль. Как я смею чего-то желать для себя? Как смею хоть на секунду подумать, что у меня с Авой еще что-нибудь будет, кроме прошлой ночи?

Возможно, это было жестокое похмелье, но я чуял навистую надо всем тень. Прежде чем началось что-то с Авой, чувствовал, что все кончено. Любить меня невозможно.

– Дживс, потерпите еще минутку. Пожалуйста, сядьте. – Он сел. – Я пытался докопаться до корней своей нынешней меланхолии, до психологических корней, а не до физических, которые кроются во вчерашнем грязном буйстве… И уже почти нащупал.

– С большим удовольствием выслушаю, сэр.

– Ну… понимаете… – Как передать свои мысли и чувства? Мне пришла на ум некая притча. – По-моему, Дживс, вот как можно объяснить. Одно время я подрабатывал сиделкой, когда жил в Принстоне, и присматривал за двойняшками, девочкой и мальчиком лет пяти. Как-то мы играли, девочка пошла в туалет и через несколько минут пропела: «Я все сделала». Мне пришлось пойти, снять ее с унитаза, ничего страшного в этом не было. Но я никогда не забуду, как она объявила: «Я все сделала»… Твердо знала, что кто-то о ней позаботится, кто-то к ней придет. Конечно, в ту пору еще купалась в родительской любви, и, когда шла в туалет и кричала: «Я все сделала», – они прибегали, хвалили ее, она себя чувствовала важной персоной, чувствовала ценность своей маленькой жизни… Возможно, в такие моменты рождалось эго… она училась говорить «я», попадала под влияние иллюзии своей значительности. И мне очень грустно думать, как жизнь ее ломала в дальнейшие годы.

– Может быть, жизнь ее не ломала, сэр, – сказал Дживс.

– По-моему, жизнь каждого ломает.

– Не уверен в согласии с вами, сэр… Действительно не желаете совершить прогулку?

– Вы обещали выслушать!.. Я почти закончил, Дживс… Знаю, я грубиян… Просто хочу сказать, что, по-моему, слово «я» самое горькое и печальное в английском языке. Для меня оно означает неудачу, разочарование, разбитое сердце и смерть. Ничего нет хорошего в том, чтоб быть «я». А знаете, какое слово самое горькое и печальное в французском языке? Je[85]… Не знаю, как будет «я» на других языках… Стойте, уо по-испански. Хотя уо не так скорбно звучит. Возможно, поэтому латиняне почти все время в хорошем настроении. По-немецки Ich. Оказывается, язнаю иностранные языки лучше, чем думал. Ich звучит так будто они сами себе опротивели. Возможно, поэтому немцы совсем сумасшедшие. Впрочем, кажется, в последнее время стали немного получше. Вряд ли вновь доставят неприятности всему миру, хотя кто знает… Почти у всех народов бывают черные времена, но у них были слишком уж черные. В Америке в данный момент черные времена, потому что мы первые начали разогревать океаны и убивать все живое… Даже у скандинавов, идеальных в своем роде – чистые улицы, образцовое здравоохранение, активная сексуальная жизнь, – были черные времена, короткая эпоха викингов, но с тех пор они ведут себя очень хорошо.

– Как насчет прогулки, сэр?

– Ну ладно, пойдем.

Я не совсем высказал то, что хотел, но какой-то желчный комок умудрился выскочить, и это, наверно, пошло мне на пользу. Осталось лишь общее ощущение отчаяния, тщетности, безнадежности, одновременно вселенской и личной. Оно возникло при виде бежавшего трусцой еврея и достигло кульминации при воспоминании о девочке в туалете. Ох, ладно, я действительно идиот.

Мы вышли на прогулку, шагая по тропинкам, где никого не было. Вот что я скажу о своих коллегах-колонистах: возможно, они абсолютно безумны, но также весьма серьезно относятся к работе – целыми днями прячутся в мастерских и кабинетах.

По пути среди зеленых деревьев я почувствовал приближение сахарной атаки – спиртное взбаламутило кровь, – поэтому мы сели на упавший ствол дерева, чтобы я собрался с силами. Несмотря на сахар, лес и свежий воздух несколько облегчили душу, и я сказал:

– Вот как обстоит дело, Дживс. Главное в жизни – ничего не хотеть. Желание причиняет боль. Я прочел это на пачке чая… Когда чего-нибудь хочешь, приходится думать, что за это придется отдать. Только так можно прожить хорошую жизнь.

– Кажется, мудрый подход, сэр.

– Если я хочу любви Авы, то должен подумать о том, чтобы дать ей любовь. Вот на что я могу рассчитывать. А не наоборот.

– Очень хорошо, сэр.

– Я вам ничего не рассказывал, Дживс, но прошлой ночью мы с Авой… ну, сблизились.

– Рад за вас, сэр.

– Вы не считаете, что с моей стороны дурно говорить об этом?

– Нет, сэр.

– Ну, раз уж я признался, позвольте спросить у вас кое-что, как младший у старшего?

– Да, сэр.

– Вы замечали, что женщинам нравится, когда с ними грубо обращаются в спальне?

– Очень хорошо, сэр.

– «Очень хорошо, сэр» – не ответ на вопрос, Дживс!

– Да, сэр.

– Ладно, вы меня переупрямили. Простите, что поставил вас в неловкое положение, Дживс. Сегодня я просто комок нервов, и меня тревожит собственная манера заниматься любовью. Я не всегда слишком нежен. Фактически слегка склонен к насилию. Но атакую женщину, чтобы доставить ей удовольствие… По-моему, получается, что им хочется растления, как любому другому, и я могу это понять. Им нравится, чтоб их целовали, лизали, но это обычно прелюдия к растлению. Сильвия Плат[86] говорила, что каждая женщина любит фашиста, наступившего сапогом ей на горло. Трудно хорошо к себе относиться, когда ты играешь роль фашиста, если вы меня понимаете.

– Да, сэр.

– Кроме того, я исследовал область носа. Целовал его несколько раз. Как говорят: «Один раз – философ, два – извращенец». А если ты что-то сделал три раза или тысячу? Становишься извращенцем-философом вроде царя-философа?

– Не знаю, сэр.

– Я не возражаю против того, чтобы называться извращенцем-философом, хотя царь-философ, конечно, лучше.

– Согласен, сэр. Царь-философ гораздо предпочтительнее.

– Ну, сахар, кажется, стабилизировался, Дживс. Вернемся в особняк.

– Да, сэр.

Почти пришло время выпивки перед ужином, но я, охваченный новой волной тошноты, лег и пропустил ужин. Действительно, похмелье на весь день. Дживс сам пошел подзаправиться, и около восьми часов раздался стук в мою дверь. На миг я радостно подумал, что Ава вернулась пораньше, приподнялся на локте и крикнул:

– Входите, входите!

Это был Тинкл. Он вошел в комнату и, увидев меня, лежавшего в постели, спросил:

– Как ты?

– Все еще плохо после вчерашнего, если можешь поверить.

– Здорово тебя зашибло, – заметил он. – Я могу чем-то помочь?

– Да нет, все в порядке… Спасибо, что спросил. А ты как?

– Отлично. Хорошо пописал, теперь мы с командором направляемся ко мне в комнату виски пить, но ты, вижу, не в форме.

– Соблазнительно… Хотелось бы полететь с другой миссией от Федерации… Может, завтра?

– Конечно.

– Что слышно нового? Насчет скандала с тапочками ничего?

– Ничего, – подтвердил он. – Все тихо, спокойно. Ни пожаров, ни краж.

– Ну, желаю вам с командором хорошо провести время. Доложи ему, что сержант в больничном отсеке, завтра будет готов к несению службы.

– Ладно, – кивнул Тинкл. – Будь здоров.

Он покинул комнату. Страшно хотелось посидеть с ним, с командором, и, несмотря на дурные предчувствия, я ужасно тосковал по Аве. Странно тосковать по едва знакомому человеку, но я по ней тосковал.

Ничего не ел, только воду пил, что было, возможно, полезно для организма; свернулся в клубочек в постели с Хэмметом, Чандлером, Пауэллом. Они прекрасно заменяли живых людей – такие друзья заменяли их почти всю мою жизнь.

Как правило, я читаю за раз лишь одну книгу, а теперь – довольно редкий случай – читал кусочки и отрывки из всех трех авторов, словно дегустировал разные вина.