Волкодав - Мария Васильевна Семенова

Любовь, о которой с нами Ты говорил.

Мы придём за Тобою. Ты дождись нас, Крылатый.

Мы придём за Тобою. Лишь не складывай крыл.

Горыч, вечно дующий ветер предгорий, шевелил на макушке холма засыхающие травинки.

Прочь цепочкой тянулись отпечатки лап огромной собаки…

* * *

– Ну и что! – сказал Шаршава. – Левая, она левая и есть. Главное, десница цела!

Он храбрился. Его. рука, порядком-таки изуродованная зубами слишком властного вожака “гуртовщиков пленных”, безобразно распухла и нещадно болела. Одна из двух костей, что располагаются ниже локтя, определённо была сломана, да и вторая скорей всего треснула. Застоя с Игрицей, конечно, должным образом зализали раны, остановив кровь, но действовать левой рукой Шаршава почти не мог, и к тому же его донимал лихобойный озноб. Дома он теперь отлёживался бы под одеялом, пил снадобье из травы мышьи-ушки, прогоняющее лихорадку… Куда ж ему деваться посреди леса, да с тремя женщинами и двумя детьми на руках, да с погоней позади?..

Погоня между тем была близко, и, похоже, беглецов спасало пока только то, что наёмники, не зная реки, не решались плыть по ночам. Однажды вечером Шаршаве послышался издали не то лай, не то вой. Он посмотрел, как насторожился Застоя, как подняла шерсть Игрица, – и понял, что ему не примерещилось…

Плевать бы на боль, но он толком не мог даже грести, больше правил, а гребли Заюшка с Оленюшкой. Гребли молча, сноровисто и усердно, не жалуясь и его же подбадривая, и Эрминтар пыталась им помогать.

– Так не уйдём… – сказала на том привале сегванка. – Нужно сделать мачту. И парус.

Трое веннов только переглянулись… Конечно, венны, привычные к рекам, время от времени поднимали над своими лодками паруса. Прямые полотнища, натянутые на какую-нибудь прочную жердь. Но делалось это больше ради забавы либо если при попутном ветре пересекали крупное озеро. По болотам, протокам и каменистым, коряжистым речкам их родины путешествовали больше на вёслах, и тут веннам, наверное, не было равных. Но посреди бегства ладить мачту и парус на лодке, никогда не ведавшей того и другого?.. Да не обладая должным умением?..

– Я бы показала… – потупилась Эрминтар. Терять было нечего, и Шаршава принял решение:

– Показывай, сестрица.

Эрминтар взяла прутик и обозначила на земле возле костра понятный рисунок:

– Такой парус легко поворачивается туда и сюда… Он поможет нам и при попутном ветре, и при противном…

Она хорошо говорила по-веннски. Она спрятала глаза, когда её похвалили: “Я же понимала, рядом с каким племенем будем жить…”

Девки схватили топор, бросились рубить ровные рослые деревца, указанные Эрминтар, и древесные души не сердились на людей, понимая, что их тела берут не из прихоти, а по великой нужде. Шаршава обтёсывал, подгонял одно к другому: только на это он теперь и годился. Эрминтар ползала на четвереньках, расчерчивая угольком добрый полог, под которым они собирались спать до утра, и псы тыкались любознательными носами в её руку, помогая работе, а кошка охраняла рисунок на песке, чтобы кто-нибудь ненароком не стёр. Потом, не следя за движением ночных звёзд, все трое резали прочную кожу, сгибали для крепости углы, продевали верёвки (какой же венн пускается в путь без верёвок?), и Эрминтар завязывала их красивыми прочными узлами, которых её новые сестры и брат никогда доселе не видели… Как она безоглядно доверилась им, уходя из деревни, так теперь они доверились ей…

Словом, поздний осенний рассвет встретил на реке лодку, увенчанную небывалой треугольной мачтой, на которой тем не менее бодро надувался косой кожаный парус. Эрминтар сидела у рулевого весла. И распоряжалась доставшейся ей корабельной дружиной, временами от волнения сбиваясь на сегванскую молвь. Что удивительно – все трое, красноглазые от недосыпа, очень скоро начали её понимать.

Шаршава посмотрел на воду, резво бурлившую под лодочным бортом, и восхитился.

– Счастливы мы: есть у нас Прекрасная Эрминтар! – повторил он слова бесстыжего Рахталика, но на сей раз прозвучали они безо всякой насмешки, скорее наоборот – попирая ту злую насмешку.

– Слышали мы ваши сказания, госпожа названая сестрица! – подхватила разумная Заюшка. – У вас ведь как? Если кто был отмечен доблестью и умом, про него обязательно говорится: он был красив! А если кто, никуда не денешься, был пригож, да чёрен душой, обязательно упомянут какие-нибудь воровские глаза! И, сдаётся мне, та давняя Эрминтар, может, тоже ходила, как ты, а самой прекрасной её назвали потом!

Река Шатун творила посильную помощь, быстро неся их к встрече с полноводной Челной.

* * *

Судьба явно решила доконать Гвалиора.

Он понял это со всей определённостью, когда – а то мало ему было крыс, взявшихся покидать подземелья! – наружу стаями потянулись летучие мыши. Год за годом, если не век за веком, гнездились они и приносили приплод в одних и тех же пещерах… И вот теперь что-то гнало их прочь. Прочь, пока в горах ещё стояло кое-какое тепло и было не поздно найти новые, более безопасные обиталища…

И об этом Гвалиору тоже рассказали рабы. Они даже описали ему зачинщика переполоха в мышиных посёлках. То тут, то там видели большого самца с серебряной грудкой и розовым шрамом на левом крыле. С его-то появления всякий раз и начинался исход.

Гвалиор подумал о том, что старший назиратель вполне может заставить его бегать по выработкам и пересчитывать летучих мышей, и больше не пошёл к Церагату. Вместо этого он в тот же вечер напился. То есть сначала он просто хлебнул из заветной бутыли несколько лишних глотков… а потом произошло неизбежное. Все мысли о тщательном сбережении припасов показались ему суетными, глупыми и пустыми, а местное пойло, которым придётся пробавляться назавтра, – совсем не таким уж отвратительно-терпким. Он преисполнился лихости, пришёл к выводу, что одна хорошая попойка – дело гораздо более стоящее, чем двадцать маленьких глотков в течение двадцати дней… И почти не останавливался, пока из бутыли не вытекла последняя капля. Когда он убедился, что там вправду ничего больше нет, оплетённая бутыль вывалилась у него из руки, глухо стукнув о каменный пол, а Гвалиор кое-как добрался до лавки и почти сразу уснул.

И, как следовало ожидать, ему приснился всё тот же давно умерший венн, наделённый перед смертью прозвищем Волкодава. Венн пришёл прямо в его домашний покойчик, чего никогда раньше не делал. По сравнению с прежними временами у него прибавилось изрядно седины да перевязь с драгоценным мечом,