Новый Мир. № 2, 2000 - Журнал «Новый мир»

Галич ожидает разрешения к январю — хотя и не уверен. «Хочу ехать в Норвегию. Я там был в командировке — и писал. Меня туда зовут, и мне нравится эта страна, народ… Хочу скорее оказаться в номере гостиницы, смотреть на чужую реку, которая ни о чем не напоминает».

10 ноября…Ненавижу звук и запах машин, не могу без содроганья вспомнить скрежет и звяк старых трамваев, но люблю, все еще люблю страшный гул пролетающего самолета — иллюзия свободного полета — к морю, к покою, к работе.

12 ноября. Макогоненко будто бы спас Жирмунского, когда во время войны арестовали Нейгауза и других — немцев и тех, кто занимается Германией. Он будто бы дежурил, и у него в списке на столе первым был телефон дежурного по НКВД — для звонков в экстренных случаях. Он позвонил и сказал, что арестован специалист, необходимый для экстренных нужд пропаганды. Сказали, что проверят; позвонили снова и сказали, что выпускают. Тут же его отправили в Ташкент — уже в дистрофии, и Иванов видел его в очереди за одним пирожком, полагавшимся по академическому пайку.

…В столовой научных залов в Ленинке стоя, как лошади в стойлах, жуют «читатели» эту еду, не имеющую ни вкуса, ни запаха пищи, — продукт, старательно превращенный в субпродукт. У людей, которых так кормят, и мозг превращается в субпродукт, и сами они становятся — субпродукт.

13 ноября. По телефону со Шкловским.

— Во-первых, здравствуйте.

Надо найти большую статью Юрия о пародии. Он не согласился с гонораром. Рукопись потеряна.

[Его память оказалась точной. В июле 1974 года рукопись неизвестной статьи Тынянова оказалась найдена].

Разговоры

— И что интересно — сожрбала его их замзав отдела пропаганды обкома. Всё! Уезжает из Ленинграда в Ярославль.

…Мы говорили — зрителей-то миллионы. А она уперлась — и все.

…Я обоснование-то написал хорошее.

…Этот вопрос будет на пленуме поставлен.

21 ноября. Грязный снег у решеток в асфальте, блеклое ноябрьское солнце в мглистом небе — и опять верится в возможность творчества.

Живем как поденщики.

29 ноября. [Об отъездах.]

…Была стена со всех сторон — и был упор, и что-то надо было делать, строить внутри этой стены. А теперь пропал упор — рука проваливается, и все растеклось как кисель, и пропало желание жизнестроительства.

Надо понять, что конвергенции не будет. Все стабильно. Одни будут там, другие здесь, и это до конца дней.

Кисловодск

— Так сказать, предали земле и все такое прочее.

Новое кладбище — в котловине. Вокруг горы-холмы, над ними яркое небо. Чистый, сладкий воздух.

Но как он в последние годы ходил вниз-вверх по этому городу?

Эти хлопоты о теле, о дыхании…

…Черноглазые, горбоносые, темноволосые в аэропорту Минвод, с диковатым и ошалелым взглядом горячих глаз. Странные побеги недоубитых, полуцивилизованных этносов…

Сетки, сетки, сетки. Единственная в мире страна, где раздутые авоськи составляют главную часть багажа, где весь скарб — обнажен.

В сетке-авоське тринадцатилетнего парня (который давно бы уже в прежние времена скакал на коне) — «Зоолокиjа».

О, этот темный мир горкомовских работников! Их широкоскулые мужчины, их грудастые женщины! Их шуточки:

— Помнишь, как мы с тобой с курсов сбегали?

— Да он, наверно, там пьянствовал в гостинице!

— Нет — я, наоборот, все ждала — когда угостит!

— А я все хотел выпить, да боялся: приеду, а она на горкоме вопрос поставит!

«Вопрос» — домашняя семантика. Всеобщий сыто-одобрительный смех, всеобщее понимание. Они — дома, за поминальным столом. Наскоро выпив за упокой, они пьют во здравие друг друга.

1974

16 января. Коридор Комитета по печати. Двери, двери — под дерево, стены, крашенные серо-зеленой масляной краской. Плохой паркет, линолеумная дорожка через весь длиннющий — метров семьдесят — коридор. Табличка: «Такой-то, главный редактор главной редакции общественно-политической литературы». Каждый день, входя сюда, он бросает косой взгляд на эту табличку и видит: сбылась мальчишеская мечта, он из главных главный.

Огромный, седой, полноватый Туркин — человек формации 50-х. Маленький клеркообразный Иванько. Как он старательно устраивал на головенке свою шапочку, идя к выходу, — и посмотрел на себя в дверное стекло.

Ходят выросшие мальчики-троечники, не вышедшие росточком, навсегда в амбиции и в обиде и на рослых, и на умных.

Молдаван — тоже низкий, коренастый, с промятым внутрь лицом. А раньше пробежал его двойник — такой же, и тоже с одним глазом. Козыряют растопыренной пятерней проходящим коллегам — как в детстве и в уличной шараге.

Белокурые, все больше белокурые, а темные — или молдаване какие-нибудь, или украинцы.

В комнатах — светлые канцелярские с зеленым сукном столы, светлые полочки, асимметрично повешенные, — с черными пластмассовыми котами, с керамическими какими-то вазочками. За что-то висит на стеночке маленький красненький вымпел.

Редакция экономической и юридической литературы…

Главный редактор главной редакции художественной литературы. Редакции, которые ничего не редактируют.

А. Э. тоже уверен, что моему обзору помешал выход однотомника М. Б. «Казалось бы, должно быть наоборот, но вот…»

— Добрый вечер, тетя Настя!

— Добрый вечер, Володя!

— Что, пора домой?

У него широкая улыбка — до ушей, улыбка мальчика, уважающего взрослых.

11 февраля. Понедельничный рыжий снег.

27 февраля. Сын Розанова Вася погиб от испанки в 1917 г. в Курске.

Вера покончила с собой, вернувшись из монастыря больная туберкулезом, летом 1919, в Сергиеве Посаде.

В 1920 умерла падчерица — А. М. Бутягина. Могила Леонтьева была рядом с В. В. — в скиту Чернигова монастыря. Сейчас кладбище уничтожено.

3 марта. Молодая пара с болезненными и уставшими лицами, с большими сумками — утром в воскресенье едут куда-то отдыхать.

Он, шепелявя, говорит ей: «Во, все-таки войну во Вьетнаме окончили». Ее глаза, с красноватыми веками, смотрят мимо него, терпеливо и устало. Вытертое пальто (теперь это уже редкость); у него — шарф, под которым видна старая клетчатая рубашка.

4 марта. Юная казашка с любовным восхищением смотрит на тонкое европейское лицо своей подруги, слушая ее речь про контрольную по физике, еще про какие-то учебные дела.

— Привыкли командовать!..

Она в очках с золотой дужкой, с дымкой пушистых волос; облик этот теперь уже встречается редко.

12 апреля. В Музее Рублева.

В июле — августе каждую неделю поет хор Свешникова для очень богатых туристов в Андрониковском монастыре — 100 человек еле умещаются в маленьком алтаре. Вредно для сводов! А нельзя, чтоб пело 16, — остальным ведь тоже надо получать зарплату.

Группа дмитровских икон, записанных и служивших полками для стеллажей, послужила основой Рублевского музея.

Афишу «Древнерусская живопись в частных собраниях» не позволили повесить в городе.

29 мая. Появились слова, ранее не употреблявшиеся в печати: «Эти профессии не всегда вызывают удовлетворение у рабочих».

17 июня. Французский флаг у Музея изящных искусств — широкие полосы, чистые цвета красного, синего, белого. Вдруг до слез показался он трогателен, близок.

Усталые и близкие сердцу лица русских рабов. Они ведь не сознавали своего рабства — и все же их любили, жалели великие.

29 июня. — Эти пакостные русские фамилии — Прокудин, Проскурин! Что за гнусность в звучании!

30 июня. Необычайно успокаивающе действовала странная работа, уже четвертый день шедшая за моим окном. В 8 утра раздавался лязг. На школьный стадион въезжал самосвал. Человек восемь мужчин и одна толстая женщина быстро разгружали, разравнивали дымящийся асфальт, и каток с грохотом наезжал на него. Через 15 минут все стихало. Женщина куда-то исчезала. Мужчины усаживались на траву у низенького школьного заборчика играть в карты. До обеда, поглядывая иногда в окно, я видела их шоколадные спины и непокрытые головы. Солнце, видимо, не утомляло их, как меня, а только радовало. Они играли, я писала. В три или четыре часа снова подъезжала машина, и опять двадцать минут кипела работа. В 5 часов все затихало до утра.

20 июля. Около двух часов слышались во дворе пушечные удары. Полуголый человек ходуном ходил возле своего ковра, и при всяком его ударе взлетали клубы пыли. Наконец он свернул его и понес на плече, а впереди его побежала маленькая коротконогая собачка.

Тогда ожил второй человек, два часа просидевший неподвижно на бетонной трубе. На свободной теперь перекладине он развесил свой ковер, много меньший, но повел себя иначе, чем первый: провел по ковру пять-шесть раз не то щеткой, не то палкой, вернулся на свою трубу и вновь застыл на солнцепеке, не снимая своей плотной, с длинными рукавами куртки. Нет, нельзя было постигнуть ни того, ни другого.