Сердце моего Марата (Повесть о Жане Поле Марате) - Анатолий Левандовский

…Как вы жестоки, Камилл! Чтобы заставить меня сильнее почувствовать мои годы, вы напоминаете мне, что Вольтер издевался надо мной уже 24 года назад. Действительно, припоминаю, что в 1776 году, задетый тем, что я поставил его на место в сочинении моем «О человеке», фернейский маркиз сделал попытку позабавить публику на мой счет. А почему бы и нет? Он позволял себе то же самое по отношению к Монтескье и Руссо. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что нас задевают не столько обида и ирония, сколько сознание, что они вполне заслуженны. Судите сами после этого, как легко я примирился с пасквилями Вольтера, видя, что ему стыдно было в них признаться и что он вынужден был изуродовать мою книгу, чтобы позабавить дураков… Во всяком случае, Камилл, хотя у меня и больше вашего причин смотреть мрачно на все, я добрее вас: вы напомнили мне, что Вольтер один раз посмеялся надо мной, ну а я не стану напоминать вам, сколько раз вас ошикали в Якобинском клубе.

Но каково великодушие! Пока я буду допускать даже крайности в духе революции, вы соизволите все же похваливать меня; и в доказательство вашего благорасположения ко мне вы выразились, что защищать свободу по примеру города Сен-Мало следует не только людьми, но и псами. Хотя намек и не из очень деликатных, вы и не подумали, Камилл, что делаете мне, в сущности, комплимент, и притом комплимент, которого я вполне достоин, ибо псы — символ бдительности и верности. Если в избытке учтивости вы готовы приписать им только свирепые наклонности, то вы бы могли по тому, что происходит с вами, признать, что сии животные кусают лишь врагов отечества, щадя остальных граждан, хотя бы последние и обращались с ними гнусно; это доказывает, что они не так кусливы и более великодушны, чем кое-кто из популярных писателей, патриотов-компиляторов и даже мнящих себя римлянами рассказчиков всякого вздора…»

Как это было сказано!

Марат, когда очень хотел, мог обуздать свой темперамент, сдержать свой гнев и на едкий сарказм ответить мягким остроумием, но так, что последнее слово оставалось за ним!

Как я уже упомянул, на это письмо Демулен не ответил, и переписка прервалась на целый год.

Но вот что интересно отметить: взаимные нападки и упреки не мешали обоим публицистам действовать в одном и том же направлении! Именно весной 1791 года благодаря их дружному натиску Лафайет не выдержал и подал в отставку, что вызвало одинаковую радость у Марата и Демулена!..

* * *

Последнее письмо моей коллекции, связанное с именем Камилла, относится к весне 1792 года.

В это время Демулен и Фрерон основали новую газету «Трибуна патриотов». Марат, в распоряжении которого как раз не было печатного органа («Друг народа» из-за отсутствия типографии не выходил), отправил Камиллу следующую записку:

«19 мая 1792 года

Так как враги отечества снова поставили меня под топор тирании, я пересылаю вам два письма, для которых прошу отвести место в первых номерах «Трибуны патриотов». Для свободы чрезвычайно важно, чтобы журналисты, изменяющие ее делу, были разоблачены, а посему я надеюсь, что вы придадите этому некоторое значение. Письма мною подписаны, чтобы с формальной стороны обеспечить вас на всякий случай.

Мой патриотический привет вам и Фрерону, вашему и моему собрату.

Марат, Друг народа».

Словно бы никакой размолвки и не бывало!

Не помню уже сейчас, выполнил ли Демулен просьбу своего бывшего учителя, но Марат до конца дней своих сохранял теплые чувства к Камиллу, не уставая повторять мне при каждом удобном случае:

— Что бы там ни было, а у этого мальчишки, в сущности, доброе сердце…

И ничто не могло его разуверить в этом убеждении.

Глава 14

Революция распространялась вглубь и вширь.

Проследите дорогу, которой шла она в августе — сентябре 1790 года по всему королевству, — что за зрелище!..

Тулон, Авиньон, Марсель, Ниор живут лихорадочной жизнью; мой родной Бордо не уступает им; в Лангедоке контрреволюция волнует умы призраком близкого голода…

Куда бегут эти бедняки через весь Сент-Этьенн? Они осаждают тюрьму, укрывшую барышников, и вот новый муниципалитет уже выступает с требованием понизить цену на рожь!..

В Анжере рабочие-каменщики вступают в бой с пикардийским полком, терпят поражение и оставляют на виселицах тела своих предводителей…

А бунт моряков Бреста?.. А кровавая бойня в Нанси?..

Каждый день газеты приносили новое — страшное, потрясающее, неизбежное…

Особенное впечатление произвели на всех события в Нанси.

Избиение революционных солдат и мирных жителей; по приказу слуги старого режима, бывшего маркиза Буйе, избиение, формально одобренное королем и Собранием, возмутило Францию[10].

Марат из своего подполья, подробно комментируя происшедшее, вновь пригвоздил к позорному столбу Ассамблею и Лафайета.

— Но при чем же здесь Лафайет? — не мог понять я.

Мейе хитро улыбнулся.

— Марат ничего не говорит и не делает зря. Поживем — увидим. Ты оглянись-ка хорошенько по сторонам. Разве не замечаешь, что происходит?..

* * *

Замечал-то я, положим, многое. Да и как было не заметить? Только слепой мог не видеть, что происходило вокруг. Достаточно было просмотреть отчеты о сессии Учредительного собрания. Высокая Ассамблея превращалась в сумасшедший дом. Что за странные сцены становились ежедневно достоянием досужих наблюдателей!..

То Мори с пеной у рта звал своих на приступ рядов, занимаемых левыми, то Казалес, охваченный бешенством, бросался с кулаками на председателя; «Мирабо выражается точно каторжник и убийца!» — воскликнул однажды в разгар заседания некий ультраправый; в другой раз старший брат того же Мирабо, когда его одернули за грубую клевету на Робеспьера, силою овладел ораторской трибуной, резко оттолкнув своих противников и обозвав их подлецами…

Стало модным провоцировать дуэли; разумеется, делали это правые. Еще раньше Казалес дрался с Барнавом, теперь Кастрие вызвал по пустому поводу Шарля Ламета и тяжело ранил его… На следующий день возбужденный народ разгромил квартиру Кастрие, причем — это должно быть отмечено — ничего украдено не было…

Что и говорить, даже в нашей Хирургической школе происходило неладное: и профессора, и студенты распались на две партии, усиленно колющие друг друга; и даже сам бесстрастный Дезо, недавно проповедовавший мне, будто политика не наш удел, вдруг тоже ушел в нее с головой…

* * *

— Так-то, мой друг, — продолжал улыбаться Жюль, — а теперь послушай, что я тебе расскажу…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});